Тридцать три урода

Анна (с застылой горечью, очень медленно и внятно). Вы оставили жизни только жалость!

Алексей (в своем восторге). Мы были как боги, мы были как боги!^{132} (Ходит быстрее.) Когда приходила ночь и над нами открывались вечные, строгие хороводы звезд, мы были как боги, мы были как боги!

Анна (медленно загораясь своей странною злобой. Отчетливо). Видишь, жалость к жизни истощила твое тело. Ты худ! Ты черен! Видишь, восторг твоих вечных, строгих звезд горит в твоих глазах. Он пророчит мне твою смерть.

Алексей (внезапно потухая, усталою походкою подходит к ней, устало опирается о стул возле нее. Глядит на нее. Печально). Горел, Анна, горел. Я хотел принести этот восторг людям, научить их легко дышать в дымном вихре, освободить их в духе от тупых причин и неизбежных следствий. (Горько.) Я думал — дух все может: может легко, стройно исполнить в безволии, в радостном единении с целым мироздания неизбежную сеть, заплетенную роком. Я думал — дух человека всемогущ, потому что он дух мироздания.

Анна (по-прежнему). Ты хотел открыть людям их величие, чтобы они гордо простили жизни ее малость и… ее смертность.

Алексей (возвращаясь к прежней жаркой вере). Я хотел, чтобы люди из бесконечности своего величия умильно благословили бы бесконечность своей малости. Тогда вся жизнь была бы легка, все вожделения человеческой жизни умильны и прощены и благословенны. Зная величие духа, как тепло скрыться в смирении малой искры одной человеческой жизни, краткой, печальной и радостной, жадной к сладострастию и к отречению горящей!.. И слезы, и смех — все защищало бы нас, богов вселенной, от безграничности своего духа, и мы любили бы и слезы, и смех, и детские порывы к славе, и к сладострастию, и к обилию, и к пустыне, и к кресту. Мы, боги вочеловечившиеся, благословили бы человека и простили бы ему его смертность. Я нес людям тирс жизни, мое лицо было сожжено порывами духа в вечность звезд, но взгляд горел жалостью и верою. Я нес людям расцветший тирс жизни^{133}.

Анна. Но… ты сам хотел быть пророком и не жить. Ты и твоя Аглая, вы хотели быть одни…

Алексей (рыдая сухо, без слез). Анна, ты страшная женщина. Ты позвала меня. Кто ты? Ты смерть или жизнь? Не знаю. Но ты пьешь мою жизнь. Ты бросила меня в дымный вихрь. Мы с тобой, Анна, как мотыльки. Мы слабее детей. Мы под властью страсти, как мотыльки, таем в огне. Меня влечет к тебе. Это не любовь, может быть, потому, что я люблю Аглаю. Уже я отчужден от себя и от нее. Я не могу говорить ей, моей Аглае, словами того прежнего и чужого, который любил ее.

Анна (едва просыпаясь, с безумием радости в глазах и голосе). Ты думал, что звезды спасут вас от дымного вихря жизни, где гармония линий изломана, и хоровод чисел — дикая пляска смерти, и страсти, и случая.

Алексей (внезапно, в страхе перед ней). Я сломился и уже сам не свой. Я твой, и мне нелегко кружиться с тобой в этом вихре. Я горю, мне мука гореть, я ненавижу себя, презираю.

Анна (такая же). У тебя дикий гнев на себя.

Алексей. Но страсть сильнее ненависти и презрения.

Анна (тише). Ты меня за жизнь ненавидишь!

Алексей (дико). Но желаю… (Окружает ее страстно руками.) Желаю тебя.

Анна (сама не своя, все в той же радости). Ты изменил своей Аглае.

Алексей (жестко, отвернувшись от нее). Пусть. Это — непоправимо. Пусть совершается неизбежное. (Вдруг весь к ней.) Иду за тобой. Разве я не боролся? Но, имея тебя или не имея, я уже не имел себя, и себя я больше не мог дать Аглае. Что делать?

Анна (как бы пугается в своем бреду). Алексей, твоя страсть убьет тебя.

Алексей (внезапно смягчаясь). Бедная, бедная, ты не виновата, всегда не своя, всегда — не правда и всегда правдива. Беззащитнее всех нас против себя самой… (Он вдруг быстро слабеет, ищет воздуха, душно стонет, отступает назад и опирается о сундук, скользя книзу вдоль его края.)

Анна (приближается к нему. Как во сне, кидает руки вокруг его шеи, сама далеко закидывая голову. Шепчет слабо). Алексей, тебе земля мстит за звезды, — ты умрешь.

Алексей (как бы умирая, зовет последнею силою). Целуй, Анна. Один раз… Жизни…