Тридцать три урода

Анна (не слыша, все как во сне, подымает руки к голове Аглаи, пытаясь прикрепить в ее темных волосах маки).

Аглая (смеется, не противясь). Помнишь картину — птица приносит маки умирающей Беатриче!^{127}

Анна (резко вырывает цветы из волос Аглаи и бросает их на пол. Еще как бы полусознательно). Я не хочу… не могу.

Аглая (с упреком). Анна, ты так суеверна?

Анна (как бы проснувшись. Коротко). А ты?

Аглая (как бы внезапно сообразив, страстно). Но я тебе их предложила. Ты видишь, ты видишь ведь, что я не думала об этом. Не знаю, почему вспомнилось, пока ты мне их прикалывала. (Подымает маки. Прикрепляет себе к груди. Идет к корзине и выкладывает вещи. Серьезно.) Я, Анна, совсем не суеверна. Но, конечно, что мы знаем? Ведь наивысшее Чудо есть именно отсутствие чудес. Чудо слепое — не верит в чудеса. (Смеется тихо, почти печально.) Правда?

Анна (стоя праздная возле нее. Рассеянно). Да… да… Аглая, сними маки.

Аглая (смеясь теперь весело детским смехом). Нет! Я их заслужила. Я их давала тебе.

^{Обе работают молча долго над раскладкой корзины.}

Анна (между делом). Аглая, где твои дети?

Аглая (живо). Они в лесу. Подожди. Оглядись. Они вернутся из лесу к обеду.

Анна. Какая ты добрая! Не бойся! Расскажи об них. Я должна знать.

Аглая (тихо). Старший — моряк. Пока, конечно, по картам и книгам… (Смеется.) Ему нужны смены, смены, чтобы все проплывало, проплывало… Понимаешь, он хочет все иметь в том вечном проплывающем. Это не мои слова. Это Алексей его так определяет. Я, конечно, с ним согласна, и еще я радуюсь: в такую мужественную страсть переродились в нем тяжелые метания его отца!

Анна. Сколько ему лет?

Аглая. Двенадцать.

Анна. А потом ваши с Алексеем?

Аглая. Потом две дочери. Старшая… ах, она странная девочка! Ты, Анна, не поверишь: она моя совесть. У нее глаза большие, ясные, горящие как-то в душу, они светлые и темные, как бы полнотой чувств. (Подходит к Анне, которая облокотилась о сундук.) Я тебе расскажу одну вещь. Ей было шесть лет, она была больна, и я сидела возле. Она долго лежала с закрытыми глазами, потом открыла и сказала мне: «Мама, я тебя люблю и не знаю, какая ты. Может быть, ты нехорошая, и я просто так тебя люблю». Вот говорят — нет добра и зла. Но это неправда, добро и зло в душе. И как ни вертись, а от души не уйдешь в дух. Это мы часто с Алексеем говорили. И вот что я думаю еще: в духе, вне добра, могут жить только благие! (Горячо.) Благие это, знаешь, те люди, чья душа храм Любви! Да, да, для Любви не нужно добра и зла.

Анна (как бы следя лишь за своею мыслью). Сколько ей лет?

Аглая. Вере? Ей восемь лет. А потом — Оля… Той… та — небольшая, три года. Той закона нет ни своего, ни чужого.

Анна. Это как мои. Им тоже по три года было. Для них тоже не было закона. Но они любили сказки. Поверь мне… (Анна садится на край сундука. Аглая рядом.) Они оба, два мальчика, понимали сказки, которые я им рассказывала. Им было по три года. Да. Это нехорошо, — что я им рассказывала…

Аглая (защитно). Нет, нет, отчего? — если они понимали.

Анна (не слушая ее). Они оттого умерли, что я им сказки рассказывала. Когда пришла болезнь, они все бредили сказками.

Аглая. Что ты рассказывала им?