Тридцать три урода

Пущин (насмешливо). Да, уж я такой человеконенавистник (Пренебрежительно.) Впрочем, если вам нравится, принимайте мои слова за комплимент.

Аглая (смущенно смеясь). Анночка, прости его! Я и за это, и за все, что он еще выдумает злого сказать, прошу вперед прощенья. Я ведь, правда, никогда не придаю значения его словам… У него сердце — золото! Только он любит мучить! Вот и меня… теперь… Да говорите же, Пущин, что хотели.

Пущин. Вы из скромности не придаете значения моим словам… потому что я часто вас хвалю. Только сегодня пришел бранить!

Аглая (не выдерживая). Я жду. Что же? Скорей!

Пущин (дразня). Скорее о запойном…

Аглая (смущаясь). Ну да. Ну?

Пущин. Наняли дачу! Бросили дело! И шести недель не прошло, опять по Забытым!

Аглая (к Анне). Ах, понимаю, он ревнует к новому заводу. Боится за Заречное. Прости же его! (К Пущину). Довольно растекаться по… вашей желчи!

Пущин (тянет злобно). Про-кля-тый русский дух. В жизнь! К людям, братствовать! Благодетели! А главное — наперекор себе. Вот здесь святость! (Бешено, как бы залпом.) Алексей — математик и созерцатель! Сидел бы со своей мыслью и Аглаей!

Аглая (встает внезапно, подходит к нему и бросает руки на его плечо. Едва слышно). Довольно! Довольно! (Ее голос переходит в быструю мольбу.) Милый, не мучайте! Он болен? Очень болен? Это давно?

Пущин (волнуется под ее руками, говорит тихим, странным кротким голосам). Снимите руки, Аглая! Это ваша дурная привычка класть руки на плечи… от этого я чувствую себя… ну, неудобным… дурным… (Она снимает руки. Ждет, бледная.) Ну, теперь слушайте: ничего с Алексеем нет. Все то же. Нервное напряжение свыше сил. Уже говорил вам не раз… У меня есть план. Ехать ему с вами. Только… (со внезапной строгостью врача) очень далеко и на всю зиму. Вам вдвоем. Пусть захватит рукописи. Нужно цельное спокойствие для цельной души!

Аглая (пугливо). Отпуск…

Пущин. За отпуск ручаюсь. Компания должна дать такому работнику.

Аглая (забывчиво еще раз бросает руки на его плечо). Пущин, только нервы? Всю правду!

Пущин (молчит).

Аглая (твердо). Слышите! Всю правду!

Пущин (бешено). Руки прочь… так! (Она снимает. Он весь меняется: ласковый, веселый, с детским смехом глаз.) Аглая, дочь моя, вы же знаете старого романтика! Помните, вы оба меня так дразнили. Слушайте, я вашего Алексея поймал в городе. Он там пересаживался на курьерский поезд в Забытое. Я ему самому все сказал. Такой план… что… что если бы и вправду он был болен — а он не болен, будьте спокойны, — воскрес бы, воскрес бы! (Смеется радостно, весь сотрясаясь.) Вот что сказал ему: «Вы, батюшка, истормошились и пропадаете, а вы нам нужны. Мысли ваши нужны, мы с вами оба работники мысли. А жизнь — болото. Ваша мысль белой купавой на болоте глядится в небеса — законы созерцает. Моя мысль черпаком всякой нечисти болотной зачерпнет — исследует и мерит, и взвешивает. Так вот и поезжайте отдыхать, мысль натачивать! Куда? А куда глаза глядят! Где звезды ярче, конечно, звездочет!.. Вот в странах полярных — снег внизу, а небо черно, и они, звезды, рассыпаются подвижным сверканьем миллионов искр! (Пущин откинулся на стуле, закинул голову с длинными прядями волос, двигает руки плавными жестами. Глаза его горят сквозь детскую улыбку вверх на Аглаю, всю осветившуюся.) Или на юг… Там кузнечики-цикады поют, как птицы в знойной сухой траве, небо густое и близкое, там лимонные рощи и лавры, пронзительные запахи. Пальмы с венцами вверху, вверху, в спаленной траве шорох змей и саламандр. Базальты дворцов с проходами из тяжелых колонн, и краски, и зной в раскаленных лиловых песках, где вздымается у лап вечного Сфинкса величавая обсерватория — Хеопсова пирамида. Мне все равно… только дальше, дальше!» (Вдруг поворачивается весь на стуле к Анне. Коротко, жестко.) Анна Арсеньевна, вы, конечно, моя союзница.

Анна (вся быстро загораясь, страстно). Он должен ехать дальше. Скорее… И ты, Аглая!

Аглая (вдруг вся потухая, к Анне). Но ты, Анна, милая Анна? Или… (Жарко.) Ты должна с нами! Да, да… Тебе тоже нужна перемена. Анна, Анна, не откажи!

^{Перебегает к ней и бросает руки на плечи}.