Тридцать три несчастья

– Моя мама говорила: люди бывают либо с внешней защитой, либо с внутренним стержнем, то есть люди-орехи и люди-косточковые. Орех такой внешне жёсткий, но стоит разбить скорлупу – и он побеждён. А люди-косточковые – сама мягкость. Вот жила Любочка, девочка-персик. Сок из неё давили и дома, и на работе. Ну, передавили, кожуру повредили, мякоть съели. И стала Любочка девочкой-косточкой. Сок из неё не выдавить, за бочок не ущипнуть. Обглоданная, твёрдая и несъедобная. Сердцевина надёжно защищена, зубами не разгрызть, бей молотком – выскользнет. И не унизится.

– Ну, не возьмёт. И что?

– А вы обидитесь. А вам нельзя.

– Почему это?

– У меня в семье тоже онкология была. Твёрдо знаю, что это болезнь обиды. Себе бы не навредить. Надо сохранять равновесие. Есть желание – потом её детям поможете с похоронами.

– Ладно, иди, Саныч, завтра в Питер поедешь.

Александр Александрович босса своего уважал и действия его одобрял. Ну, почти всегда. За исключением, пожалуй, увлечения мистикой. По бабам они частенько ходили вместе, жён ни во что не ставили. Он тоже в третьем браке состоял. Бывших своих близко не подпускал. Но сыновья! Заставил бы он старшего стать донором для младшего? Нет, он бы объяснил, попросил. Но вопреки желанию? А пожалуй, тот бы отказался, сыновья в редкие моменты общения, когда отцу удавалось их собрать вместе, демонстрировали явную взаимную неприязнь. От этой мысли он даже споткнулся на ступеньках и едва удержался за перила. И яростно матюгнулся не то на ступеньку, не то на Быкадинова, не то на себя.

Эпилог

Маленькая темноглазая девочка в косыночке, джинсах и в футболке с принтом из мультика «Маша и медведь» толкала коляску на высокий бордюр. Хрупкая темноглазая женщина попыталась развернуть коляску. «Баба!» – грозным голосом окоротила её малышка.

– Ну, валяй, преодолевай препятствие, – улыбнулась женщина.

Обтекающая толпа вынесла на них стройную пожилую даму:

– Любочка, здравствуй! Это кто это тут правила движения нарушает? Это Клава? Давай-ка мы коляску в нужную сторону повернём, а?

– Баба! Ди! – сердито сказала Клава.

– Вот тебе и всё, – захохотала дама. – Мы уже фразами разговариваем. И ругаемся. И посылаем неугодных!

– Здравствуйте, Эмма Аркадьевна. Нас с пути не свернёшь, – вздохнула молодая бабушка. – Мы уже четверть часа преграду штурмуем. Не уйдём, пока что-нибудь не сломаем: или тротуар, или коляску. Клавдия, пошли домой! Там мама уже с экзамена пришла и хлебушка просит.

– Мама? – оживилась малышка и завертела головой. Потом бросила коляску и полетела к пешеходному переходу. – Деда!

Бросив коляску, бабушка бросилась догонять внучку. Схватила её уже на зебре. Отступила к тротуару и сказала:

– И правда, наша машина там. И вот он, дед!

Они улыбались, вглядываясь в ожидающую сигнала светофора толпу на противоположной стороне улицы. Солнце светило им в глаза. У Любы даже слёзы выступили.

Всё хорошо! Как в тёти Клавиных любимых романах: Любе всего тридцать семь лет, она жива, к груди прижимает главную радость своей жизни, дома ждут дети, а на зелёный сигнал спешит к ним её любимый. Так ведь может быть?