Тридцать семь и три

Мне стало грустно, впервые за все это время, не больно, а грустно. Ну кто такой для меня лейтенант Ваня? Даже не друг — так, товарищ по несчастью. И нравился он мне не всегда: любит похвастаться, повертеться на виду, — а все-таки вот затосковала душа. Значит, была дружба, хоть маленькая, но была. Непонятно все как-то: читал человек «Дети капитана Гранта», плакал в трагических местах, играл на гитаре лирические песенки, после ударил другого человека… Может быть, и виноват он не очень?

Глянул на Парфентьева, внезапно подумал: «Вот его бы не пожалел. Почему? Старый, утомленный человек, и не плохой вроде, и воевал… Пришел, сочувствует. Но не пожалел бы, и все». Удивился: «Неужели так всегда — чувствуешь одно, а думаешь другое?» И уже с явной неприязнью (Парфентьев наговорил, пожалуй, много лишнего о лейтенанте) глянул на него, печально притихшего. Парфентьев вскинулся, заметив мое внимание, растянул губы, готовясь еще поведать что-то, — я отгородился ладонью, закрыл глаза: вдруг почувствовал тошноту и усталость.

— Не желаете?

— Хватит.

— А передать не надумали родственничкам?

— Не надо.

— Понятно. Не настаиваю. Прошу извинения за мое доставленное беспокойство. Вернетесь в родные края, заходите как-нибудь… Чайку попьем, а может, чего покрепче позволим. Побеседуем, вспомним, а?

Я промолчал, да и не смог бы, наверное, что-нибудь выговорить.

— Адресок вам приготовил…

Зашуршала бумажка, дзинькнуло стекло: Парфентьев прижал бумажку стаканом, — в сторону двери зачастили легкие шаги: Парфентьев поднялся на цыпочки, — и совсем неслышно закрылась дверь.

Проснулся я часа через два — затосковало, затомилось сердце, и я проснулся: стало тесно ему в сжатой груди, оно сначала замерло, а после, будто испугавшись, что остановится, заколотилось во всю силу, обдало жаром тело. Полежал, глядя в окно на сосны и небо, успокоился, подумал: «Антонида так и не появилась. Из-за Парфентьева или раньше еще надумала сбежать?.. Ничего, вроде пережил и сейчас терпеть можно…» Надо встать, добраться, хотя бы до окна, посидеть, подышать по-человечески, а то слежался, сделался плоским, как камбала, и болит все так, будто я, мучаясь, перерождаюсь в какое-то незнакомое самому себе существо, которое будет плавать или ползать.

Опустил к полу нижние конечности, верхними слегка оттолкнулся от подушек, обрел вертикальное положение. Сразу из головы вытекла кровь, и мой черепок, опустев, сделался легким и темным: глаза перестали видеть. Выждал, пока кровь уплотнится в нижней части тела, обратным толчком, как бы вспомнив свое прежнее течение, пойдет вверх, просветлит голову, — поднялся на ноги и маленькими шажками направился к окну. Здесь был стул (словно кто-то знал, что я встану и приду сюда: больные тянутся к свету), сел, оперся о подоконник. В теле, в голове шумела, сквозняками струилась кровь. Но не грела, не веселила. Она казалась мне жидкой и пустой. Я подумал, что так и должно быть: в меня влили столько всего — стрептомицина, камфары, пенициллина, глюкозы, — что кровь сделалась рыбьей, синеватой и холодной.

У окна жизнь раздвинулась для меня в стороны и в глубину. Много дней я видел лишь небо, вершины сосен, краешек Зеи. Теперь возникли черно-синие дальние горы, степь за широкой ледяной полосой реки, сосновые леса на белых, лиловеющих от расстояния холмах. Я слышал крахмальный скрип снега внизу, щекой ловил морозец от стекол, видел весь широкий, будто еще более раздвинувшийся двор санатория.

По аллеям, дорожкам, тропинкам, в разных направлениях, сталкиваясь и расходясь, двигались люди, — просто так, гуляя. У женщин заиндевели воротники, они прятались в них, прижимали к щекам рукавички; мужчины (некоторые с поднятыми ушами шапок) ходили быстрее, деловитее, почти не курили, а у одного усача вырос белый сугробик под носом. Как это хорошо — ходить просто так, дышать! Они ходят и не понимают, какая это радость. И я не понимал, когда бродил под соснами.

Вон идет диетврач Голявкин, лицо краснее кирпича, шагает аккуратненько — как бы не поскользнуться, — несет впереди себя живот, как беременная женщина; весело помахивает короткими ручками — они у него без перчаток и тоже кирпичного цвета, — весел, шумлив, как всегда. Заговаривает с «тубиками», отчитывает, советует, и от яркого рта у него отлетают белые клубки пара.