Тридцать два обличья профессора Крена

Он фыркнул. У него была рожа самодовольной жабы. Он растянул до ушей синеватые губы. В его выпуклых глазах мерцали зелёные огоньки. Я его ненавидел.

– Вы нахал, Крен! Может, вы припомните, видали вы в последнем семестре кого-нибудь из своих студентов?

Я молчал. В эту зиму я не прочитал ни одной лекции. Я ссылался на нездоровье, на неполадки с аппаратами, находил тысячи других причин, чтобы не появляться в аудитории. Меня корчило от мысли, что придётся забросить эксперименты хоть на час. Изредка встречая студентов во дворе колледжа, я отворачивался и торопился пройти мимо.

– Вы израсходовали своё жалование за десять лет вперёд, – продолжал Паркер. – Два таких профессора, как вы, выпустят в трубу любой университет…

…миллиарды лет! Я содрогнулся, представив себе безмерный однообразный бег столетий, начавшийся с момента, как первый комочек протоплазмы стал развиваться в мыслящую субстанцию. Продолжительность человеческой жизни рядом с продолжительностью процесса, создавшего её, – песчинка у подножия Монблана! Что сложнее? Быть готовой песчинкой или нагромождать гору, порождающую песчинку? Я задал себе этот вопрос и ужаснулся – ответ был иной, чем я ожидал. Ровно три миллиарда лет понадобилось природе, чтобы даровать женщине умение за девять месяцев породить новую жизнь. Труд женщины и природы несоизмерим. «Монблан и песчинка!» – твердил я себе, шагая по лаборатории из угла в угол.

Да, конечно, я совершил открытие. Я нашёл способ миллиарды лет, потраченные природой, сжать в недели и дни. Я уверен: мне поставят памятники во всех городах мира, каждое слово, набросанное мной на листке, будут изучать под микроскопом. «Он был в волнении, когда писал эту букву «а», в ней чувствуется нервозность», – скажут знаменитые историки. «Нет, – пойдут доказывать другие, – буква «а» спокойна, но взгляните на «б»! Мы берём на себя смелость утверждать, что в момент, когда Крен чертил эту букву, его полоснула ослепительная идея, может, та величайшая его мысль – об искусственно созданном усовершенствованном человеке. Макушка буквы «б» набросана с гениальной свободой и широтой!» Всё это будет, не сомневаюсь.

Ничего этого не будет! Рождённое мной детище беспомощно. Я – мать, вышедшая из больницы одинокой во враждебный мир. Я сижу на камне с ребёнком в руках, у меня нет денег, нет еды, льёт дождь. Ребёнок корчится и тихо плачет. Что мне делать? Нет, что же мне…

– …Мак-Клой! – сказал он, пожимая руку. – Я представлял вас другим. Мне думалось, что вы чёрный, как паровозная труба. У вас вполне приемлемое лицо, док, уверяю вас.

– И мускулы боксёра! – пискнул второй, очень маленький и юркий, с мышиным личиком, желтозубый и редковолосый. Он хихикнул и поправил галстук-бабочку. Рука его была покрыта красноватой шерстью. – Я – О’Брайен. Вы не выступали на ринге, профессор? Я хорошо помню, как некий Рудольф Крен нокаутировал любимца публики Джойса во втором раунде. Судья сделал всё, что мог, но что он мог сделать, если Джойс пришёл в себя лишь на другой день? Нет, вспоминаю, того парня звали Карпер. Он вам не родственник?

– Садитесь, Крен! – проговорил третий. Этот не протянул руки, лишь указал на кресло. Мне показалось, что он у них главный. Он был худ и угрюм. Я ещё не видал таких колючих глаз: он ударял ими, как гвоздями. Кстати, они были цвета гвоздей. – Моя фамилия Гопкинс. Я читал ваш меморандум. Вам не кажется, что это может плохо кончиться?

Я сразу понял, что с ними нельзя быть искренним. И великан Мак-Клой, и карлик О’Брайен, и железный сухарь Гопкинс были одинаково мне чужды. Их возмутила бы, если не рассмешила, великая страсть, поддерживающая меня восемь тяжких лет. Высокие мотивы моей работы могли им показаться лишь подозрительными, результаты её – ниспровержением основ. Я внутренне съёжился, когда Гопкинс кольнул меня страшными глазами, и еле удержался, чтобы не убежать. Я крикнул на себя в душе: «Помни, это твой последний шанс! Ты, кажется, считаешь их скверными людьми? Тебе остаётся приподлиться к уровню их подлости – проделай это с достоинством!»

Я сел в кресло и закинул ногу за ногу.

– Скажите, джентльмены, – промямлил я, – кто из вас Эдельвейс, а кто – братья?

Мак-Клой и О’Брайен разом ответили:

– Эдельвейс – это я.

Гопкинс хмуро добавил:

– А братья – я. Почему вас это интересует?

– Как бы вам объяснить? М-м!.. Я предпочитаю иметь дело с солидными людьми. Фирма «Эдельвейс и братья», конечно, всемирно… Короче, я не желал бы, чтобы моё открытие попало в недружественные руки.

Я значительно сжал губы и холодно посмотрел на них. Мак-Клой ударил кулаком по столу и захохотал.

– Вот мошенник! Он подозревает, что мы левые. Признайтесь, док, такого проходимца, как вы, ещё не существовало со времён потопа! Как, по-вашему, ребята, он сукин сын?

– Очень, очень стоящий человек! – прохихикал О’Брайен, излучив морщинками серое личико. – Говорю вам, он не хуже своего родственника Карпера смог бы нокаутировать великого Джойса. Думаю, мы сработаемся.