Тридевять земель

Сделав круглые глаза, Александра Николаевна вышла на улицу, и тут ей открылось то, чего она, поглощенная своими мыслями, не заметила прежде: какое-то странное безлюдье, трактиры, чайные и пивные были закрыты, как в декабре прошлого года во время мобилизации, входы и окна в некоторые из них были даже забиты досками.

Покончив дела в банке, Александра Николаевна должна была выехать домой с ночным поездом. Ни одного извозчика у вокзала не было. В самом вокзале тоже царила какая-то странная пустота. Билетную кассу она нашла запертой. Александра Николаевна подумала с досадой, что часы её подгуляли, и она опоздала к поезду. Выйдя на платформу, она увидела вдали человека с фонарем, догнала его и спросила, давно ли прошел поезд из Москвы.

– Никакого поезда не было и не будет, – отвечал он, приподняв фонарь и заглянув в лицо Александре Николаевне.

– Как не было? И сколько времени это будет продолжаться? – добивалась она.

– Может быть, и долго, я не знаю, – сказал он и направился по своему делу.

– Но есть же кто-нибудь, кто знает об этом? – крикнула она ему вдогонку.

– Верно, есть такие, что и знают, – загадочно откликнулся он.

Александра Николаевна вернулась в гостиницу. Утром, написав телеграмму в Ягодное, она отправилась на почту. Там было тихо и пусто. Один только дежурный чиновник сидел у окна и развлекался чтением.

– Могу ли я отправить телеграмму? – оторвала Александра Николаевна телеграфиста от его занятия.

– Нет, телеграф закрыт.

– Но письмо-то…

Чиновник положил свою книгу на подоконник обложкой вверх и окончательно обратился к Александре Николаевне.

– Письмо вы можете бросить в почтовый ящик, а когда оно пойдёт, неизвестно. Почтовые сообщения прекращены.

– Помилуйте, кем прекращены? – спросила изумленно Александра Николаевна, мельком взглядывая на название книги. Это был изданный в прошлом году «Спартак» Джованьоли.

– Да вы с Луны, что ли, свалились? – с нескрываемым раздражением спросил он и сделал глубокий выдох, долженствующий означать степень его беспомощности перед этой simplicitas sancta.

Она сделала ещё одну попытку вырваться из рязанского пленения, отправилась на площадь и вступила в переговоры с извозчиками.

– Да ведь это вёрст полтораста, – сказал один дюжий парень, поправляя согнутый кнут за кушаком, – а теперь, барыня, на дороги наши поглядите: враз по такой невылазной лошадей убьёшь.

* * *

Поневоле Александра Николаевна сделалась Рязанской пленницей. Приют она нашла у одной старинной подруги, Клавдии Петровны Соленниковой, имевшей в городе собственный дом. Клавдия Петровна была замужем за податным чиновником, который по совместительству исполнял обязанности гласного городской Думы.

– Вот и прекрасно, как раз к обеду, – вот только Ивана Алексеевича из Думы дождёмся – и сейчас за стол.

В ожидании Ивана Алексеевича принялись перебирать новости из жизни приятельниц.

– Да, кстати, – вспомнила Александра Николаевна, – а почему у трактиров окна досками забиты?

– Да запасных солдат полно, а денег они не платят, – объяснила Клавдия Петровна.

Наконец в прихожей послышался звонок – прибыл Иван Алексеевич.

– Бастуют все! – торжественно объявил он с порога, сбрасывая пальто на руки подоспевшей горничной. – Кажется, и извозщичьи лошади. С Соборной пешком шёл.

– Ну, – продолжил он, входя в столовую и потирая руки, – теперь или свобода, или пойдут душить по-настоящему.

– Вы только представьте, – вспомнила Александра Николаевна свой разговор с банковским служащим, – и банкиры тоже намерены бастовать.

– Да-с, сударыня, – несколько картинно вскинув голову, напыщенным голосом ответил Иван Алексеевич. – По-моему, бастует даже сам император. Потому что дальше так жить нельзя.

– И сколько же это может продлиться? – в растерянности спросила Александра Николаевна.

– Жили в рабстве столетиями, – а уж потерпим, – беспечно заметил Иван Алексеевич. – Живёт себе порядочный человек, а как встанет, так сказать, на линию, – всё, пиши пропало. Просто спасу нет.

Иван Алексеевич налил себе стопку водки. Клавдия Петровна проследила его действия и сказала:

– Рязанские дамочки чуть ли не поголовно влюблены в здешних японских пленников. Пускаются в ход все женские ухищрения, чтобы так или иначе завязать знакомство с японцами и затем пофлиртовать с "островитянами".

– Какая мерзость! – воскликнула Александра Николаевна, а Иван Алексеевич рассмеялся.

За окнами царила пустота и тишина. Город, как больной, еле влачил своё существование, и только в церквях всё шло заведённым порядком, и Александра Николаевна ходила в церковь, чтобы не потеряться в этом необычном, невиданном безвременьи. Больше всего её беспокоило то, что она не может сообщить Гапе о причинах своей задержки.

В один прекрасный день Иван Алексеевич явился домой раньше обычного – торжественно обнял жену и церемонно поцеловал руку Александры Николаевны. Обе они, обескураженные такой театральной любезностью, в недоумении переглянулись. Иван Алексеевич подал им большой лист с крупными печатными строками. Это был манифест 17 октября.