Тридевять земель

– Эх, и складно же написано, складно, всё как оно есть, – только и говорили старики, бережно складывая заскорузлыми руками истрепавшуюся на сгибах бумагу списков и пряча эти истрепанные лоскуты за отвороты овчинных тулупов.

23 апреля, как раз на именины Александры Николаевны, в Муравлянке началась Егорьевская ярмарка. Накануне она получила открытое письмо из Петербурга, от своей подруги Екатерины Аркадьевны Ланович, в девичестве Племянниковой, с которой вместе они воспитывались в Екатерининском институте в Москве и которая была Павлуше крестной матерью, а рано утром её навестил Фитенгоф с букетом нарциссов из своей оранжереи. Фитенгоф пробыл недолго, и Александра Николаевна, несмотря на мрачную погоду, решила проветриться. Серое тяжёлое небо как будто упало на землю и, казалось, держалось только на людских головах и полотняных тентах ярмарочных балаганов.

Базарная площадь с лавками и ренсковыми погребами напоминала растревоженный муравейник. Пёстрая толпа деревенских баб и девок сновала взад и вперед, задерживаясь перед столиком торговцев мелочным товаром. Цветные ленты разных сортов, тесёмки, бусы, серьги, гребни, паточные леденцы пестрели разноцветной глазурью. Крестьяне с мешками толпились у думных весов. Торг, главным образом, в это время года шёл мукой и пшеном. Палатки, балаганы, воза стояли как попало, напоминая сгрудившуюся деревушку. Кое-где слышалась пьяная песня под аккомпанемент гармоники. Трактиры были переполнены. По рядам ходил мальчик-кликальщик, высоко подняв рогатую палку с надетой на неё шапкой, и громким ломким голосом, в котором уже пробивался басок, возглашал нараспев:

– Слушайте-послушайте, государевы люди, всякого рода чин, сходитесь Богу молиться, завтре будут колокол поднимать в Сапчакове!

Подбирая юбки, Александра Николаевна пробиралась по грязи, усыпанной подсолнечной шелухой и остановилась у ширмы петрушечника. Ширма состояла из трёх рам, скреплённых скобами и затянутых дырявым ситцем, помещалась прямо на земле и скрывала кукольника. Звуки шарманки собирали зрителей, а за ширмой актер через свисток-пищик вёл общение с публикой. Шарманщик иногда становился партнером Петрушки: из-за пищика речь была не всегда внятной, и он повторял фразы Петрушки. Сейчас "Петрушка", под аккомпанемент шарманки, давал представление, в котором солдат Яшка немилосердно учил японского матроса уму-разуму. Новый репертуар "Петрушки" принимался на ура, и когда раздались слова, как "японец-шпионец ходил к англичанке просить денег из банки", толпа, состоящая из крестьян и протиснувшихся вперед детей, взвыла от восторга. После этих слов со смехом выбежал и он сам, в красном колпаке и с длинным носом. За улегающимся смехом очарованных зрителей снова послышалось издалека:

– Ратуйте, православные христиане, в селе Сапчакове в воскресенье будут колокол поднимать! Порадейте, приходите!

И Александре Николаевне вспомнилось, как начиналась война с турками, и все ей казалось точно таким же, даже раешники, с той лишь разницей, что восемнадцать лет назад они кричали: "А вот, изволите видеть, сражение: турки валятся как чурки, а наши здоровы, только безголовы…"

Здесь же за толпой, не смешиваясь с ней, стоял урядник, и, задирая подбородок, заглядывая за головы впереди стоящих, сдержанно разделял общую потеху. Он курил цигарку, свёрнутую не из простой бумаги, а из папиросной. Заметив приближение Александры Николаевны, урядник из уважения спрятал цигарку в кулак и только изредка попыхивал в сторону. Тем не менее ветер всё-таки снес дымок в лицо Александры Николаевны, и она поморщилась. Тогда урядник плюнул себе на ладонь и, погасив в слюнях окурок, вытер руку о полу старого офицерского пальто.

– На тебе, на! – закричал в этот момент солдат Яшка, колотя японца по ватной голове. – Не балуй, рататуй, не дури, а то совсем тебе голову оторву, а самого схороню во рву!

Толпа снова покрыла репризу довольным хохотом. Искоса глянув на соловьёвскую помещицу и заметив пробежавшую по лицу её тень презрения, урядник изрёк немного извиняющимся голосом:

– Да уж такой народ анафемский, ничего не поделаешь с ним!

И было непонятно, к кому относил он эти слова – к японцам, или к своим соотечественникам.

* * *

Недавно прошедший трактор с косилкой, о котором говорил Николай Афанасьевич, срезал с обочин крапиву и лебеду, но разбил немного мокрую дорогу, и на мосту Михаил чуть не застрял. Сколько он помнил канаву, через которую был наведён мост, – не канаву даже, а русло высохшего ручья, – здесь всегда царило месиво из полусгнивших брёвен настила и пластилинового чернозёма, и стоило пройти дождю, для некоторых видов автомобильной техники путь в Соловьёвку становился недоступен.

Вдоль его двора тоже прошла косилка, но она захватила только метра полтора обочины, и разница между скошенным и нескошенным неприятно резала глаз. Ровненький газон перед двором Марьи Николаевны тоже как бы укорял его, и, наскоро попив чаю, Михаил взялся было за косу, но скоро бросил и пошел мимо пустых домов к Сашкиному пепелищу, словно надеясь, что в прошлый раз глаза его обманули.