Три жизни Иосифа Димова

Но причем тут Яким Давидов? Дело в том, что после окончания института электроники он вернулся в Болгарию, а мне было велено продолжать учебу на специальных курсах кибернетики и кибернетических устройств. Когда же пришла и моя очередь вернуться на родину с двумя дипломами на руках, трехлетним стажем работы по специальности и собственным изобретением — шагающим роботом, выговаривающим около ста фраз, — Яким уже был руководителем Научно-исследовательского центра электроники и кибернетических систем! Короче, Яким Давидов возглавлял дело, в котором я собаку съел, а он был, можно сказать, дилетантом… Но как бы то ни было. Поскольку я никогда не рвался в начальники, это обстоятельство меня не очень огорчило. На значение на должность старшего научного сотрудника я встретил с искренней радостью. Откровенно говоря, сначала все шло хорошо. Вероятно, Яким Давидов в глубине души чувствовал себя неловко, он любезно уступил мне лучшую лабораторию и великодушно позвонил заниматься, чем хочу. За два года мой робот усвоил тысячу новых сведений о людях, о жизни вообще. Но, как и чуяло мое сердце, идиллии вскоре пришел конец — ни одна идиллия на земле не вечна. В начале третьего года с легкой руки Якима Давидова моим научным разработкам в области кибернетики пришел конец. Он заполнил мой годовой план задачами текущего характера, связанными с работой нескольких крупных заводов. Когда мне сообщили об этом, я весь похолодел и потерял дар речи, у меня было такое чувство, что этот ужасный человек держит в ладонях мое сердце и выцеживает из него кровь до последней капли. Но нельзя же было стучать кулаком по столу, заявлять о своих правах ученого, к тому же Яким Давидов не посягал на мою лабораторию и у меня была какая-то надежда на то, что я смогу продолжить свои опыты.

Я временно примирился с судьбой: авось, все перемелется. У меня было такое чувство, будто я провалился на дно глубокого ущелья, куда не заглядывает солнце. Видя, как летят к черту мои планы, я стал терять интерес к окружающему.

В таком непривычном для меня болезненном состоянии я достал тетради отца и углубился в чтение «Записок». И тут со мной стало твориться нечто странное: воспоминания отца живо запечатлелись в моей душе и я постепенно стал воспринимать его переживания, как свои. Можно было подумать, что это не он, а я поджидал Снежану на углу под фонарем, и не его, а мое сердце сжалось от тоски, когда она растаяла за завесой дождя, исчезла за углом.

К знакомым отца я относился так, как, вероятно, относился к ним он сам в те годы. Речь идет не только о людях, которых мне приходилось видеть, но и о тех, кто был мне известен лишь по его описаниям. Была еще одна группа людей, моих знакомых, которых, однако, я включал в число действующих лиц его воспоминаний, поскольку, как я уже отмечал, его переживания воспринимались мною как мои.

И все-таки, как говорится, для очистки совести я вынужден признать, что неизменно вкладывал в эти отношения нечто «свое». Примерно, отец мой с трудом выносил этого гнусного типа Юскеселиева, ему не раз хотелось съездить мерзавца по физиономии, но он сдерживался, чувство дисциплины и еще не знаю чего брало верх. Я же съездил его с таким усердием, что он свалился в ту злополучную пропасть, откуда никому не суждено возвращаться на собственных ногах.

Отец любил Снежану со средневековой экзальтацией, с каким-то мистическим вдохновением, достойным музыки Баха. Мои чувства к Снежане были отголоском его чувств, они были «воображаемые», но, несмотря на эту условность, тяготели к земле. Так, например, когда она приходила в мое жилище на Горнобанское шоссе, я подумывал — тайно, конечно же, — и о довольно-таки интимных вещах. Из-за лютого холода, царившего в моих хоромах, я давал простор воображению. Ставлю тысячу против одного, что если бы хоть половина тех картин, которые рисовало мое воображение, пришла в голову моему отцу, он бы презирал себя всю жизнь. Я же не испытывал ни малейших угрызений совести, напротив, меня это веселило, я говорил себе, что так и надо, в конце концов каждый волен фантазировать, как ему вздумается.

Я был со Снежаной на празднике Алой розы в Стране завоеванного счастья. Когда президент, перерезав ленту, послал в небесную высь самый алый воздушный шар, мы вместе с остальными участниками празднества закружились в вихре вальса. От стремительного кружения десяти тысяч пар поднялся сильный ветер, от его порыва муслиновое платье моей дамы распахнулось, и моим глазам открылось ослепительное зрелище. Не скажу, чтобы я смутился, отвернулся в сторону, это была бы ложь. Мы со Снежаной продолжали танцевать как ни в чем ни бывало, и когда ветер дул вовсю, надувая щеки, — как-никак, на площади отплясывало десять тысяч пар! — мне и в голову не приходило отвести глаза от прекрасной картины, полной удивительных соблазнов. Я смотрел и радовался, и тайно благословлял в душе свойство воздуха образовывать ветер и разгуливать по разным красивым местам.

* * *