Три женских страха

Придя в себя, Александра вскочила, бросила в пепельницу сигарету и метнулась к большому шифоньеру в дальнем углу ассистентской.

– Наташа, будьте добры, отпустите двести пятую группу, мне нужно срочно… – пробормотала она, и лаборантка заверила:

– Не волнуйтесь, отпущу. Серьезное что-то?

– Пока не знаю… – процедила Александра, успевшая уже переодеться из простого сатинового сарафанчика, надетого, как обычно, под халат, в строгое серое платье с высоким воротником. Осталось натянуть сапоги.

Почти бегом, прыгая через две ступеньки, она неслась вниз, к выходу из здания анатомички. Едва не сбила с ног заведующего кафедрой патологической анатомии, на ходу буркнула извинения. К счастью, ее машина не была еще заперта автомобилями других сотрудников, а потому Александра почти сразу сумела выехать на оживленную вечернюю улицу и направиться в сторону больницы. В хвост ее машине сразу пристроилась неприметная серая «девятка» с тонированными стеклами – охрана, приставленная отцом еще до замужества и продолжавшая присматривать за молодой женщиной даже теперь. «Надо братьям позвонить», – подумала Александра, но потом решила, что врач, скорее всего, уже сделал это – записанные на листок телефоны детей отец всегда носил в паспорте.

Часть 1

Восьмидесятые годы

Мне восемь лет. Я только что изрезала ножницами в лоскуты белую вышитую скатерть – подарок маминой бабушки ей на рождение моего старшего брата. Я почему-то особенно ненавидела эту скатерть – как будто она сделала мне что-то плохое. На самом деле все просто – именно эта скатерть лежала на столе в тот день, когда я в последний раз видела маму.

Сейчас передо мной – разъяренное лицо отца, свист ремня и глухие удары по столешнице в полуметре от меня:

– Александра!!! Чтобы я больше… никогда… никогда!!! Слышишь?! Запорюууу!!!

Ремень опускается на столешницу снова и снова, меня даже воздухом обдает, как от вентилятора. Я стою, расставив ноги и убрав за спину руки, в одной из которых по-прежнему крепко зажаты ножницы.

Отец отбрасывает ремень и, внезапно ссутулив плечи, уходит из комнаты.

Мне не страшно – мне обидно, что своей глупой выходкой я расстроила папу…

Сколько помню себя – я была отцовской любимицей. Возможно, потому, что я младшая, и с братьями – Славкой и Семеном – у меня разница в десять и восемь лет. А может, потому, что я единственная похожа на него – и длинным носом, и черными «еврейскими» глазами, и кудрявыми черными же волосами. Правда, как выглядел отец, пока волосы не покинули его голову, оставив на память лысину, я не помню – была слишком маленькой. Братья же пошли в маму и ростом, и статью: оба видные, крепко сложенные, спортивные. Я же… Пигалица, Кнопка – правильно отец меня прозвал. Он всегда утешал, мол, ты, Сашка, в тетю Сару, в сестру мою старшую, та тоже мелкая была в юности, а потом раздобрела. Видела я тетю Сару, все детство бок о бок с ней прошло. Не скажу, что перспективка «раздобреть» меня так уж радовала…

Мама была красавицей. Настоящей красавицей, это признавали все, кто ее видел. Но при этом от нее веяло каким-то холодом, она не была ласковой, редко улыбалась, говорила тихим голосом. Она прекрасно одевалась, я всегда замирала от восторга, когда видела ее в платье и туфлях на высоком каблуке. Мне так хотелось, чтобы мама пришла за мной в садик и все – дети, воспитатели – увидели, какая она красивая у меня. Но она никогда не делала этого – меня всегда забирали братья. Не знаю, почему, но у меня всегда было чувство вины перед ней – то не так стою, то в садике вымазала платье, то просто какая-то неуклюжая.

У меня был хороший голос, и на всех утренниках я непременно пела. Самым заветным желанием было – чтобы мама пришла и услышала, как я пою. Но она никогда не приходила, и от утренников у меня оставалось только острое чувство ненужности. Ко всем приходили мамы или бабушки, а ко мне – только изредка тетя Сара, если в этот момент оказывалась у нас в гостях. Я не могла понять, почему мама так не любит меня.