Три высоты

- Девятый! Как с боеприпасами? Как с горючим? - спрашиваю по рации. Я только что набрал после очередной атаки высоту и в развороте наспех оглядываю свое хозяйство.

- Порядок! Порядок, Двадцать второй! -слышен в ответ срывающийся от волнения, ликующий голос Шурика. Он сейчас весь во власти азарта боя. - Еще один танк сжег!..

В этот момент в неразбериху и хаос эфира - летчика в пылу боя не скупятся на выражение своих чувств - врывается тонкий женский голос:

- Двадцать второй! Справа к вам подходят "сто девятые"! Справа "сто девятые"!

Это радистка с командного пункта корпуса. КП выдвинули на передовую, и теперь оттуда можно непосредственно руководить ходом боя.

- Двадцать второй! Еще шесть "сто девятых" слева. Еще шесть слева...

В последний раз окидываю взглядом горящие на земле танки - дело в общих чертах сделано, два-три уцелевших "тигра" не в счет! - и отдаю приказ:

- Атаки прекратить! Всем на сбор!

Штурмовики, сохраняя дистанцию в триста - четыреста метров, замыкаются в оборонительный круг. Двух машин не хватает. Одну подбили еще в самом начале. Но где вторая? И тут вдруг я замечаю пикирующий в стороне "ил". Он пикирует на поле, куда недавно съехали с дороги, пытаясь удрать, несколько танков, но сейчас все они горят. Там уже нет никаких целей. Почему же пикирует "ил"?

Однако "ил" не пикировал - он был подбит.

- Двадцать второй! Двадцать второй! - вновь раздается в эфире. На сей раз это бас ведущего группы истребителей прикрытия. - Идите на аэродром! Справимся и без вас...

Оглядываюсь туда, где только что пикировал "ил": там никого нет, пусто только в поле ярко пылает еще один костер. Перевожу взгляд вверх, откуда минуту назад вынырнули "мессеры": там пылающим факелом прочерчивает небо сбитый немецкий истребитель, а еще выше идет бой, там "лавочкины" и "мессершмитты" носятся друг за другом - два "мессера" дымящими головешками летят вниз, рядом, беспорядочно кувыркаясь в воздухе, падает Ла-5 - у него оторвано снарядом крыло...

- Двадцать второй! - настойчиво повторяет в эфире бас. - Уходите на аэродром!

- Вас понял! - коротко отзываюсь я. - Увожу группу!

Перестроив штурмовики, вывожу их из боя. Фашисты не преследуют. Видимо, вверху у них сейчас опять хватает забот. Какое-то время идем молча.

- Кто там... ну, в поле? - спрашиваю наконец я. - Шурик?

- Он! - глухо отзывается в наушниках голос Лядского. - "Мессер" откуда-то сбоку на него выскочил. Видно, прямо в кабину, в фонарь, сволочь, угодил!..

И тут я увидел, как слева от меня блеснули на солнце два пестро размалеванных фюзеляжа. "Лавочкины" догоняют, - мысленно отметил я. - Из группы прикрытия,

Видно, окончательно разделались с немцами. Теперь порядок: доведут до линии фронта".

Вдруг на какую-то долю секунды меня кольнуло ощущение не осознанной до конца опасности, и тут же машину резко встряхнуло. Пулеметная очередь одного из "фоккеров", которых я принял за истребители прикрытия, добросовестно прошила мне фюзеляж. Машина сразу же загорелась. Отвернув резким маневром от второго "фоккера", я стал уходить в сторону. "Вот тебе и "лавочкины"! Черт бы ее побрал, эту дурацкую раскраску! - подосадовал я. - Сейчас нагонять станет, чтобы еще раз долбануть..." Но в этот момент пришел на выручку кто-то из ведомых. Подскочили и остальные машины группы: "фоккерам" теперь было не до меня.

Сам я, впрочем, уже был выбит из игры. Мотор работал с перебоями, машина теряла скорость, и вскоре я остался один, потеряв из поля зрения свою группу. Попробовал сбить пламя воздушным потоком, однако поврежденная машина слушалась плохо: по всему чувствовалось, что двигатель в любую секунду может отказать. Оставалось только перетянуть на горящей машине линию фронта.

Но кабину заволакивало дымом, в горле першило, душил кашель, из глаз катились едкие, слепящие слезы... В довершение пришлось закрыть форточки фонаря, иначе огонь мог бы перекинуться с капота внутрь кабины. Доступ свежего воздуха окончательно прекратился. Дым становился все плотнее, гуще, и сквозь него уже почти нельзя было разглядеть приборную доску. А пламя снаружи все разгоралось и разгоралось: оно уже перекинулось назад, за бронеспинку, туда, где сидел стрелок.

- Как там у тебя, Петр Михалыч?! - давясь кашлем, крикнул я. - Терпишь?

- Терплю пока! - отозвался стрелок. - Ноги вот только... ноги жжет... прямо спасу нет!

Я промолчал. У меня самого положение было не лучше. Металл обшивки накалился так, что не тронуть рукой. А в кабине, как в печке, дышать совсем нечем.

И все же главная опасность таилась в другом: огонь вот-вот мог добраться до бензобаков - и тогда машину в любой момент могло разнести в куски. Ананьев это хорошо понимал. Но что было делать? Передовую мы еще не перевалили, под крылом - немцы; выбрасываться с парашютом - значит попасть в плен.

Нет, твердо решаю я, только не это! Лучше сгореть вместе с машиной, лучше взорваться...

В наушниках слышатся стоны Ананьева, слышно даже, как он скрипит зубами...