Три цвета времени

– Расскажите о путешествии на Корсику, – попросил Бейль.

– Самое интересное, что я испытал, – это встреча с семьями Бартоли и Рокассера в Сартене. Это – две враждующие семьи, почти как Монтекки и Капулетти, но без романической завязки. Я жил у Бартоли. Ее дочь – изумительная девушка, и мне большого труда стоило сохранить свое сердце в целости.

– А ей? – спросил Бейль.

– Она как будто осталась равнодушна. Там я был свидетелем замечательного выстрела. Мой приятель Рокассера двумя выстрелами из двуствольного английского ружья в мгновение ока уложил на месте двух своих противников и сам убежал в макки – это лесные заросли в глубине острова. Там еще царит закон Теодора Пола, неписаная конституция корсиканских бандитов, которые предписывают городам и селам свою волю и с которыми невозможно бороться. Их слушаются даже капралы, то есть главари отрядов, боровшихся за корсиканскую свободу. Своеобразный и дикий остров. Я ехал с молодым человеком – сыном Екатерины Бартоли. Он кончил университет, служил во французских войсках, но через месяц после приезда стал опять совершенным корсиканцем. Я был в так называемом соттано, в нижних ярусах Сартены, а наверху, в так называемом сопрано – верхних коридорах и ущельях – был дом их противников. То были какие-то вооруженные крепости. Я написал повесть.

И Мериме рассказал содержание повести «Коломба».

– Я советовал бы вам не превращать вашей повести в разоблачение. Имейте в виду, что такие вещи не проходят бесследно.

Мериме не обратил внимания на эти слова, но через год он оценил их. Корсиканцы отнеслись к повести Мериме, как к беспристрастному показанию свидетеля. В результате храбрый Рокассера, так восхищавший Проспера Мериме своей удачной стрельбой, пал жертвою вендетты, и, когда жандармы доставили его труп в Сартену, старый дядя убитых им юношей открыл ставни, год не открывавшиеся в знак траура, сбрил отпущенную бороду и, торжествуя, прошел по улице с повестью Проспера Мериме под мышкой.

Везувий приходил в ярость. Потоки лавы бежали по кратеру вниз, сжигая виноградники. Мериме и Бейль шли навстречу лаве.

– Разве вам недостаточно того вулкана, на котором вы живете? – спросил Мериме. – Италия со своими вечными восстаниями и нестихающей подземной работой напоминает мне эту гору.

– Я считаю, что нынешний Париж немногим спокойнее. Это тоже огнедышащая гора, и я убежден, что в недалеком будущем Франция переживет колоссальнейшую гражданскую войну. Я, впрочем, считал бы ее гораздо более целесообразной, чем все внешние войны, которые сейчас ведутся.

– Должен вам признаться, – сказал Мериме, – что природа гражданской войны меня очень занимает. В течение нынешнего года я больше всего занимался латинскими памятниками о социальной войне и заговоре Катилины.[242] В сущности говоря, политический строй есть отражение каких-то других общественных отношений, и, пожалуй, материальные причины играют в политике первенствующую роль.

– Это точка зрения Барнава,[243] – сказал Бейль. – Он указывал на то, что природа власти целиком зависит от формы собственности. Что представляют собою нынешние пародии на конституцию во Франции? Это кучка представителей от двухсот тысяч буржуа, называющих себя легальной страной, а вся настоящая тридцатимиллионная Франция не участвует в жизни этой парламентской говорильни. Она, следовательно, является страной нелегальной и должна делать выводы из своего состояния вне закона.

– Я все-таки думаю, что сильная монархическая власть могла бы уравновесить положение, – сказал Мериме.

– Вы смотрите назад, а не вперед. То, что годилось сто лет тому назад, сейчас просто невозможно. Единственно, что могут сделать парижские банкиры, – это организовать специальный подбор войск и поставить диктатором их генерала.

– Мне это безразлично, – сказал Мериме.

Бейль замолчал. Он смотрел на этого молодого человека, полного жизни, имеющего тысячу замыслов, собирающегося ехать на Восток, и вдруг почувствовал, что он капитулирует перед временем, что именно эти двадцать лет разницы пролагают пропасть между ним и Мериме; в то же время он чувствовал свою правоту.

«Это человек иного поколения, который меня никогда не поймет», – думал он.

Усталый, он несколько осипшим голосом заговорил о том, что нервы его приподняты и раздражительность его чувства достигла крайнего предела; он, как всегда, понимает гораздо больше, чем говорит, а не говорит только для того, чтобы не дать волю своим чувствам.

– Таким я был в молодости, таким я остаюсь и сейчас, – сказал он.

– Но вы еще молоды, – сказал Мериме. – Вам далеко до старости.