Три цвета отражений

Не знала я, что испытаю ревность к слабой жительнице этого тусклого, невзрачного мирка. Почему-то я обиделась, когда она коснулась моего Саргиза. Это был повод поразмыслить, пока она уговаривала его не скрываться и не прятать от неё глаз. Как же легко она переломила неприязнь к его чудовищному облику!.. Впрочем, сущность и внешность различны. Должно быть, не все свойства и способности здешних людей мне известны. Некогда Саргиз – в отличие от многих – не убежал от меня в панике, а напротив, стремился ко мне в желании узнать, что за диво явилось с неба, отчего пустой воздух вблизи кратера в пустыне повторяет сказанное вслух, зачем песок взвивается без ветра, а камни катятся сами собой. Могут ли люди мира Саргиза мысленно или чувственно проникать в сущность, как я? или этим наделены избранные среди них?

Видимо, я покину мир Саргиза раньше, чем пойму эту загадку. Пласты смещаются, как облака, и между ними ширится разрыв, достаточный, чтобы направить туда свой прыжок. И было бы несправедливо не воздать Саргизу за всё то, что он сделал для меня и за то, чем он ради меня пожертвовал.

А у реки песни, хороводы…

Марья вышла замуж за Истому Дузя, верного отцова человека, что без потерь привёл его караван из Хорезма. Чернавка Рада – ох, змея, змея! – по старой памяти тотчас по приезде побежала к Марье и всё выболтала про наше житьё-бытьё в Гульмазаре. Пока батюшка лежал в недуге, Марья и Истома стали в доме главными. Марья смотрела тепло, но насмешливо:

– И как ты там, Ульяша – работница иль мужняя жена?

Поля-Пелагея от неё не отставала:

– Слышно, Сергий твой – трёх сажен ростом, ходит наг, в одной шерсти… Сшила бы мужу порты… А то как же – на золоте ест, из серебра пьёт, а ноги босы, сам гол. Мерку с ноги снять не догадалась? Посник-усмарь обувку смастерил бы ему.

И на сундук мой поглядывают; он им – как мошка в глазу. Отдать бы – нате, берите, только по-людски со мною говорите, без злобы, без зависти! Нет же, не станут. «Легко раздала – знать, у самой в её чертовом логове казны золотой полон погреб» – и зависть втройне возрастёт.

Марье я подарила золотой венец с камнями самоцветными, Поле – зеркало из хрусталя с серебряной подложкой; рвут друг у друга, венец примеряют, ахают. Батюшка поглядел на них:

– Ну чисто куры фазаньи, одного хвоста расписного на гузне нет, да хохла на маковке. Ты-то, Уленька, что не приоделась?

– Кур дразнить не хочу.

– Мало ты на чужбине пожила, а много выросла. На мать стала похожа. Потемнела, как половецкие жёнки. Ничего, росой нашей умоешься, побелеешь. Надолго тебя Сергий отпустил?.. Идём в светёлку ко мне, побеседуем.

Хмурая тень так и не сошла с отца, даже когда глаза слезой отрадной заблестели. Прижал меня к сердцу, я на его плече всплакнула.

– Косятся все, – жаловалась я ему. – Иные вслед отплёвываются, шепчут: «Опоганилась, с пеплом по ветру летала». Разве я для себя? И слова кричат всякие, издали…

– Поживи с нами, побудь подольше, – утешал батюшка. – А то и… подумай. Ты невеста завидная, наш дом крепок; что тебе этот Сергий мохнатый в пустой степи? Ты у него отбыла, отслужила. Он срок не назначил, сам отпустил в Курск – значит, за мою вину ты рассчиталась. Вот и живи!

А у реки смех слышен, голоса задорные. Земля в зелени, лес шумит весело. Молодцы у ворот покрикивают, запевают: «Красно солнце сидит в тереме».

Или жизнь моя кончилась? Прикрою глаза и вспоминаю – глиняные склоны, песчаные волны, саксаул, и ветер воет над водокачной башней, а вдали гикают огузы, как вихорь проносясь в объезд Гульмазара с воплем «Ашшайтан!». Я пью кобылье молоко, у ног Рада с шитьвом, а на суфе рядом сидит…

– Не покинь меня, Ульяна.

– Мне б батюшку повидать, хвор он.

Длинно вздохнул Саргиз, зажмурив жёлтые глаза. На когтистом тёмном пальце из редкой шерсти само собой свилось плетёное кольцо с блеском.

– Надень, когда вспомнишь меня. Я не держу, но знай – без тебя не проживу.

Кольцо было увязано в платок, платок – в другой, весь свёрток – в ларце, ларец – на дне сундука, сундук – в клети под замком.

Молодцы дождались меня; взошло им солнышко. Ничего зазорного я на уме не держала – петь хотелось, гулять и с людьми говорить. Один вечер, два – а там и счёт пропал. Клеть, где сундук, я обходила, отвернувшись: «Не пора! Нет, не сейчас! ещё вечерочек!..» Но трудно было сделать шаг, чтобы его не вспомнить; не могла забыть – хоть и старалась.

Вот и лист на дереве зажелтел. Урожай пришёл, игры и пляски. Русин, сын Богдана, ко мне всё ближе прижимался, кровь в голове шумела.

Раз в ночь так томно стало, что не знала – воды ли испить, закричать ли; вышла на крыльцо – и ахнула: поперёк луны без ветра несётся хлопьями чёрный снег. И ко мне. Не успела в дом вбежать – снежный столп встал передо мной, без рта заговорил:

– Я царевна Метель, госпожа Саргиза. Мой срок на земле окончен, я ухожу. Поспеши к Саргизу, ибо он остаётся один. Он одиночества не вынесет.

И, пошелестев, голос прибавил: