Три царицы под окном

Положив трубку, Тамара недовольно пожала плечами, зевнула, чертыхнулась про себя — разбудила сволочь какая-то среди ночи… Попробуй засни теперь! И чего им неймется, хулиганам этим? И без того в жизни ни покою, ни просвету нету… Одна только работа да забота. С таким трудом с вечера уснула, и вот на тебе. Время еще и пяти нет. Ни то ни сё. И не ночь уже, и не утро…

Она снова забралась под одеяло, уютно устроила голову на подушке, смежила плотно веки, даже губами почмокала, пытаясь призвать обратно прерванный сон. Однако не тут-то было. Голова была почти утренней, свежей, тлела первыми деловыми мыслишками. Не терпелось, видно, им, мыслишкам этим, в жизнь воплотиться. Да и то — сколько она их там накопила, мыслишек разных мечтательных… А что, может, и впрямь, хватит уже бока отлеживать? Встать пораньше, сдвинуть мебель в кучу, содрать старые обои со стен… Или поваляться еще немного? Успеется с ремонтом этим, торопиться ей теперь некуда. Все сделает как надо. Тем более все уже куплено-заготовлено, лежит по углам, своего часа дожидается. И обои красивые у нее есть, и шторы новые, и палас, и даже люстра новая куплена — три года уж в коробке на шкафу стоит. Вот устроит себе новое гнездышко и заживет со спокойной совестью. И замуж выйдет обязательно — найдет себе какого-никакого мужикашку, пусть и плохонького. На хорошего-то уж поздно рассчитывать — года не те. Ушли лучшие ее года, пролетели в заботах. Пока девчонок в люди вывела да пристроила, глянь, а уж и сороковник на носу… Да что делать — так уж вышло. Подсунула ей мама-покойница подарочек, от свечи огарочек, прости, господи, за мысли грешные.

Правда, об мужикашке можно было бы и раньше задуматься, конечно, да только куда его приведешь? Квартира у них однокомнатная, за шкафом Сонюшка спала… Вообще, она бы и не возражала, конечно, Сонюшка-то. Она спокойная, нелюдимка по породе. Мать в свое время так и не призналась, от кого ее родила. Ни ей, ни бабушке ничего не сказала. Уехала, проучилась год в своем Литературном институте, потом вернулась — беременная уже. Да бог с ней, она ее уж по всем статьям давно простила, мать свою… Попортила она ей жизнь, конечно, а все равно простила…

Вздохнув, она даже пискнула чуть-чуть на выдохе, в который раз пожалев саму себя. Если б не досталась ей такая мать, все бы могло по-другому сложиться… Вот чего, чего ей не хватало, интересно? И отец ее любил, и дом у них был в леспромхозовском поселке самый лучший, и работать отец маму не заставлял — сиди себе дома около печки, пиши свои стихи, если уж так приспичило… Так нет же — все тосковала, все металась чего-то, все ей не так было. Томочка эти ее стихи с детства ненавидела. К другим девчонкам в дом придешь — пирогами пахнет, щами вкусными, в огороде всякий овощ свое место знает, а у них… Отец, конечно, изо всех сил старался, все хозяйство на себе тащил, а она ему вместо «спасибо» — одни стихи да истерики… Любил он ее очень. Можно сказать — боготворил. И ей, маленькой Томочке, все пытался объяснить, что мать у нее вроде как и не мать вовсе, а существо совершенно особенное, к обычным земным делам неприспособленное, что ей трудно в их некультурной глуши жить…

Ей десять лет исполнилось, когда мать от отца сбежала. Собрала ее как-то, все платьица-игрушки в большой чемодан сложила, сказала, что к бабушке в город погостить едут… И больше к отцу не вернулась. И ее не отпустила. А бабушка, мамина мать, и рада была, что ее доченька к ней вернулась… Всё тетрадки с ее стихами листала да восхищалась до слез, да отца ругала — загубил, мол, талант. И ребенка — ее, Тамару, то есть — тоже вроде как загубил. Ни к чтению вроде она не приучена, ни поэзии настоящей не понимает. Дикая совсем. Она помалкивала, но сердилась про себя — далась им с матерью эта поэзия! Пустой суп да макароны едят, а туда же, поэзия…

В общем, уговорила бабушка маму ехать поступать в Москву, в Литературный институт. А с Томочкой, говорит, я и сама тут справлюсь. У меня, говорит, пенсия есть, да и отец ей будет алименты платить. Он платил, конечно. И продукты всякие привозил. Овощи, соленья, кур битых. Он часто приезжал повидаться. На лето к себе звал, да бабушка не отпустила. А через год мать из своего Литературного института приехала — с пузом…

Перевернувшись на другой бок, она вздохнула, попыталась отогнать от себя нахлынувшие неожиданно воспоминания. Может, и правда уж не досыпать? Может, встать, делами заняться? Иначе, она по опыту знала, как окунешься в свое прошлое, так оно и затянет, и от себя уж не отпустит. Слишком тяжелое оно у нее, прошлое-то. Вот зачем тогда бабушка, скажите на милость, снова мать в Москву отпустила? Сонюшке годик исполнился, и отпустила. Езжай, говорит, доучивайся. А мы уж тут с Тамарой справимся. Сонюшку в ясли определим… Не надо было ей мать от себя отпускать! Все равно она этот свой Литературный институт так и не окончила. Приехала через год — и снова с пузом! Это, говорит, ребенок от любимого человека…