— Ты почему знаешь? — насторожился механик.
— Не первый год на свете живу, — уклончиво ответила Люба.
— Будет темнить! — уже игриво настаивал Николай. Люба прижалась к нему, трогала теменем его подбородок и была такая, как прежде, — крепкая, хмельная от одного его присутствия, такая, какой не бывала на его памяти ни одна женщина. И угораздило же Любу родиться почти на пять лет вперед него, а в придачу обзавестись и пацаном. — Ты почему про сало знаешь?
— Я на озеро, к леснику ездила, за жердями, а там до Оки — ничего, трех километров нет. Завернула и смотрела, смотрела.
— Чего смотрела? Реку, ее сразу видно.
— На Кожухово смотрела, — тихо призналась Люба. — Я ваш берег высокий люблю, долго могу смотреть. У вас и воздух другой.
— Тот самый, — сказал Николай. Нечего Любе и в мыслях забираться на тот берег, вся их радость, какая была позади, оттого и случилась, что между ними Ока, что Люба в Бабине, а он в Кожухове. — И цвета того же, и запаха.
— Тесно у нас, — Люба вздохнула. — Ты жены боишься? — спросила она неожиданно.
— Я не краду и не убиваю, чего мне бояться. — Но он понимал, что не о том спрашивает Люба, и добавил осторожно: — Уважаю я ее, она хозяйка хорошая, а привыкнет, и того лучше будет.
— Будет, будет, — быстро согласилась Люба. — С тобой, Коля, каждая гордой будет и справной, — сказала она убежденно. — Ты не думай ехать, так, на тощий желудок, без рукавиц… Слышишь, Коля! Ты ничего не бойся, мне на тебя посмотреть хочется хоть при лампе, я смирная стала.
— Боюсь, — уже полушутя сопротивлялся Николай. — Меня Степа в темноте чем-то по пальцам огрел, и теперь больно.
— Я ему, поганцу, покажу драться! — воскликнула Люба и прижала руки Николая к своей груди под распахнувшимся жакетом.
Николай почувствовал, что ни долгие месяцы разлуки, ни новая его семейная жизнь не охладили его жадности к Любе, не защитили от ее униженной любви. Он сунул руки в косые карманы полупальто, повернулся лицом к не уснувшим еще избам и сказал по-хозяйски:
— Лошадь выпряги и накинь на нее чего-нибудь. У тебя в пристройке ветер гуляет, а мороз не на шутку.
— Хорошо, Коля, — сказала счастливая Люба. — Ты не тревожься, все сделаю, я ее знаешь как люблю, жалею, она моей масти.
— Скажешь тоже, — Николай вышагивал впереди телеги. — Она чагравая, вроде в пепле вся, а ты вороная.
— Состарюсь, Коля, и я чагравая стану. Она тоже баба. Гляди, как обросла, закурчавилась к зиме! — смеялась Люба. — Только не скоро, не скоро состарюсь я, Коля… Мне жить хочется.
За стол сели вчетвером. Мать Любы отломила себе кусок хлеба да так и просидела, накрыв его коричневой, скребущей по столу рукой. И Степан не ел, отговаривался, что сыт, не хочется, и как будто не смотрел даже на мать и Николая, хотя ревниво, до дрожащих ресниц, прислушивался к каждому их слову.
— У тебя порядок, — сказал Николай, оглядывая темную, запечатанную сургучом бутылку и тарелки с нарезанным салом, крутыми яйцами, старым, рассыпающимся творогом, солеными грибами. — У тебя всегда пол-литра наготове. — Сказал он это словно бы с осуждением, грубо, с намеком, что не для него, мол, готовилось, кого-кого, а его здесь ждать не могли. — Тебя врасплох не возьмешь.
Люба неслышно сновала в шерстяных носках от печки к столу с отварной горячей картошкой, с яичницей, разлившейся по большой сковороде, протирала стаканы. Совсем без туфель, домашняя, в кофточке с короткими рукавами, она суетилась вокруг гостя, будто стесняясь его, как при первом знакомстве. Николай бросил на стол пачку «Памира», погрозил пальцем Степану и сказал хвастливо:
— Этим довольствием я до весны обеспечен: двести пачек «Памира» отхватил. — Мальчик недоверчиво посмотрел на него. — «Некрасов» когда последним рейсом в Москву шел, я буфетчице пуд лещей отдал. В первые холода мы много леща взяли. Курево мне даром пришлось.
— И на реке шуровать начал? — спросила Люба, но без упрека, будто любуясь киномехаником. — От молодой жены в ночь уходишь.
— Не помрет. Дождется.
Люба некрасиво засмеялась, но взгляд ее упал на побелевшее лицо сына, она осеклась и сказала с притворной строгостью:
— Ох, нарвешься! Теперь браконьеров судят: читал?
— Читать-то читал, а не видал. Другие берут, чем я хуже!
— Их жизнь не кормит. От нужды берут.
— Те, что в нужде, в ночь не пойдут, — самоуверенно сказал Николай. — Они к своей пайке привыкли. И снасти им не достать, на нее денег надо.
Люба остановилась против Николая, посмотрела в его широкое лицо с серыми глазами под бесцветными бровками, с крепким, крыластым носом и редкозубым жующим ртом и сказала грустно:
— Ты над нуждой не смейся. Не люди ее выдумали.
— А кто еще?! — воскликнул Николай, облупливая яйцо. — Все, что на земле, люди выдумали.
— Яичницу кушай, — заботливо сказала старуха Ермакова. — Она с салом, от нее силы больше.
— Я вкрутую люблю, мамаша. — Улыбнувшись доброй сыновней улыбкой, Николай поднял граненый стакан. — Опрокинем баночку!
Они с Любой выпили.