Три рассказа

Не успели мы и печки растопить, тронулся поезд. В поле непогода, снег, свисть и луна к тому же, а у нас — форменная теплынь. Нигде для меня во всю жизнь так домовито не было, как в теплушке этой. И как-то в душе — мутит и сладко! Подошел я к окошку: «Лунишка-то говорю, ишь выкруглилась. И чего она дурища торчит!» И тут вижу: в окошко-то, за стеклом, рука видна без варежки, в сером рукаве, гимназистова. Я догадался: не стерпел паренек, ногу поставил на дверной полоз и висит. У нас теплушка была такая, «крымского образца» — ребята шутили. Ну нам что ж! Пускай висит, да и согнать его неоткуда…

Я стал шашкой дрова рубить. Аристарх тотчас мамаше свою койку уступил, сам подсел к дочке, на поленья, скручивает ножку, заводит разговор: «Каких родов, каких городов, трыки-брыки… как величать… что у вас там в футлярчике, какой предмет, одним словом?» Барышня-т сперва все на мать косилась, а потом доверилась. Расстегнула футлярчик, у ей там скрипка, на самое ее и похоже, — худенькая такая и с носиком и тоненькая. — «Наигрываете, значит? — говорит Аристарх, а сам жмурится ровно кот. — Очень хорошо-с, романец, например. Вон у нас Петров на балалайке тринькает, а выходит, одним словом, серость наша!» — «Зачем же серость-то? — смеется барышня. — Теперь все хорошо будет, одним словом, всеобщее обучение!» — «Да нет уж, — Аристарх говорит, — вы там книжки читаете, а мы огурцы едим!» — Барышня со скрипочкой только смеется, платочком носик трет.

Поговорив с ней этак-то, по душам, пошел Аристарх в темноту, к лошадиным кормухам, нас туда же кличет. «Давайте, говорит, на спичках тянуть, кому начинать первому». Мы четыре спички в шапку покидали, за Петруху Иван вынал.

А Петруха тем часом к барышне подсажен был, чтоб не заскучала. К разговору, конечное, был малоспособен Петруха, он и упросил, чтоб на скрипочке поиграла. И только мы спички повынали — мне еще первому досталось! — слышим звук идет. Я выскочил и оторопел: играет барышня на скрипке и глазами в печурку глядит, на красный уголь. А звук простой и нежный, так и схватывает. Присел я тут на поленце, «подождем — думаю — пока кончит». А терпенью-то сызмальства приучены…

Чего тут не было! То, понимай, розаны в глазах цветут, то еще что-то такое, приятное и круглое то-есть. Усатая-то уж и храпит, а эта все порхает, порх да порх. Весь я прямо как облупленное яйцо сидел, не смею рукой двинуть, совестно. И скрипочка-то — пальцем раздавить, хрусткая, а такой звук! Обидно мне вдруг стало, вот-вот зареву. Сорвался с места, сунулся к Аристарху, а тот стоит с белым лицом, ну ровно вот пузырек встряхнули и осадок всплыл. Тут мы по мосту проезжали, грохочет мост. — «Это она про меня играет»… — шепчет мне Аристарх, а я его и не слышу, у самого все лицо уж наизнанку вывернуто. Вдруг дернуло меня к окошку. Подошел — вижу, железная перекладинка тут, а руки нету…

Так весь перегон и проиграла нам. Мне-то, конечно, всех обидней было… А ветер снаружи, действительно, очень сильный был. Прямо сквозь щели обжигал.

— Это она из хитрости играла, — сказал Андрюшка Подпрятов.

— Укорить хотела, — прибавил от себя Юда.

— Зряшная бабенка, а мужику рев! — выругался Супонев, выливая топленое сало в кашу.

— Паренек-те соскочил что ли..? — не сразу спросил Прохор Стафеев.

— Да… соскочил! — насмешливо огрызнулся Юда, и желваки досады запрыгали у него на щеках.

В кустах, на опушке, кричала ночная птица. Было в птичьих криках такое, что заставляло теснее сдвинуть брови и глядеть пристальней в самую пустячную точку, попавшуюся на глаза.

— Каша поспела! — возгласил кухарь, облизывая дымящуюся вкусным паром веселку.

А весь второй день не умолкали топоры. Началось с самого рассвета. Дятел вверху увидел солнце и ударил клювом. Снизу ему отвечал таким же стуком топор. И опять люди рыли землю, углублялись в дебрь. К вечеру уже были введены два сруба в землю из тридцати намеченных, и устроен разведывательный тайничок в дупле горелого дуба.

И снова ночь проводили люди у большого костра. В кухари второй ночи единодушно наметили Луку Бегунова. Он поморгал приспущенным веком и вдруг объявил, что варить будет похлебку, а не кашу: к каше-де у него навыка нет. Бегуновскому намеренью не противились. Разговор с баб перекинулся на город. Мишка Жибанда обтесывал колышек в стороне. При одном из восклицаний он воткнул топор в поваленную ель и, подойдя ближе, стал сказывать

ПРО НЕМОЧКУ ДУНЮ.

…В лихачах в Питере живал, — веселое время!

У отца заведенье было. Богатый был. Лошадей в две смены пускал — ставить некуда. Разную гниль возили, но денежную: по пятьдесят за один конец плачивали! Я у отца один был, меня отец жалел. Я и вырос вон экий, на дармовых хлебах. Столярить начал, — одолела лень. Все не мог куска к куску подогнать. Ну, ясное дело, погуливал на сторонке… Бабы-то меня ангелочком звали, за волосы. Это правда, я волосы люблю, волос — украшает человека!