Три пункта бытия

Когда у себя в дежурке она снимала резиновые сапоги, в дверь просунулся старик Горчаков. Просунулся и сказал — Петраков потерялся, его сосед по палате... И странно как-то потерялся, сказал он и стал объяснять эти странности, что и как. Татьяна сердито прогнала Горчакова, легла на кровать в одном сапоге и зарыдала. Ей было страшно. Ей особенно было страшно потому, что все произошло в одну секунду. В одну — так ей теперь казалось. И Петраков приполз, и отдал сберегательную книжку счастливому Сене, и счастливый Сеня велел ей уползать прочь из котельной, и она, испуганная, уползла — все в секунду. Она и не знала, какой страшной может быть краткая, совсем крохотная секунда... Следующая — какой будет?

Тут раздался звонок. Она сразу же догадалась — откуда, осторожно взяла трубку, но отвечать не стала, только громко в трубку дышала и всхлипывала.

Сеня спросил:

— Ты — что? Ревешь, что ли?

— Страшно...

— Ну и дура... А у меня все в порядке! У меня, можно сказать, уже все готово! Не реви, дура!

Что и говорить — очень плохой характер был у сестрицы Тани, но день ото дня он становился все хуже и хуже. Обитатели седьмого этажа это чувствовали как никто другой. Все они были этим удручены. Теперь Татьяна не могла без того, чтобы не нагрубить то одному, то другому, то третьему, но хуже всего было, когда она начинала ругать себя. Она садилась на облезлый журнальный столик в холле, рассматривала свои руки и говорила: «Ведь сколько я сама себе вот этими своими руками напакостила! Сколько себе зла принесла! Как никто другой!» Потом она доставала из кармана замызганного халата зеркальце, рассматривала себя, свои морщины и плакала. Кончив плакать, Таня шла в палаты и привязывалась к каждому, кто попадался под руку: крошки на столе специально для того, чтобы разводить мух, она давно заметила, что старики жить не могут без мух; кровати плохо заправлены, а всем известно: те, кто плохо заправляет кровати, — хамы и разбойники; на прием к врачу записалось сразу семнадцать человек, а кто бегает по врачам? Симулянты и доносчики, которым только и дел что жаловаться врачу на сестер и нянечек.

И совсем Таня приходила в неистовство, если хоть краем уха слышала споры между реалистами и мистиками по поводу таинственного исчезновения Василия Васильевича Петракова.

Почему бы это? — задавалось вопросом население седьмого этажа. Как объяснить?

И объясняли так: еще зимой Таня зарегистрировалась с кочегаром из котельной дома для престарелых. (Говорилось иначе: со смотрителем-теплотехником.) И не только она с ним зарегистрировалась, но и прописала его на своей жилплощади. Но вот что было еще известно: месяца совместной жизни не прошло, как смотритель исчез.

В том, что он исчез, не было, конечно, ничего таинственного, но любой намек на любое какое-нибудь исчезновение Таню теперь раздражал.

Седьмой этаж за три последних месяца три коллективных письма написал с жалобами на невероятное Танино поведение, и прежде всего на ее грубость... Но пиши не пиши, ответ один: работать некому. Работайте сами, а Татьяну Суворину мы, руководители, переведем на другой этаж.

И спорить реалистам и мистикам приходилось вполголоса, чтобы, не дай бог, не услышала сестрица Таня.

Особенно раздражал нынче Татьяну новичок из 728-й комнаты.

Старенький уже новичок, рассказывал о себе, что он участник гражданской войны. Вполне могло быть.

А еще он говорил, что он поэт — и это было уже сомнительно.

Среди престарелых многие выдавали себя за кого-нибудь — понятно: жизнь прожита, но хочется еще чего-то, чего в жизни так и не случилось.

Если человек был когда-то бухгалтером, так обязательно главным, если начальником — то никак не меньше, чем начальником управления, если помощником — так только первого, второго, на худой конец третьего лица в области.

Но за поэтов никто до сих пор себя не выдавал, поэты не котировались и вызывали сожаление: были — не стало... Пушкин был, это факт, Лермонтов — факт, а нынче — кто?

Однако старичок из 728-й по фамилии Колунов и в этой обстановке не растерялся, а приобщился к Пушкину, утверждая, что он — прапраправнук поэта пушкинских времен Владимира Колунова.

— Знаменитый был поэт... Но... но в энциклопедии не вошел и остался неизвестным: Пушкин затмил... сами понимаете, соревноваться с Александром Сергеевичем...

Престарелые обитатели седьмого этажа знали, что такое соревнование, многие из них и по-разному Колунову сочувствовали:

— Еще бы!

— Обстоятельства играют важную роль в судьбе человека!

— Обстоятельства — самая вредная категория жизни! Если бы не они...

Такие сочувствия выражались Колунову.

— Именно, именно! — подхватывал Колунов. — Если бы не обстоятельства, тогда бы...

— Тогда бы?

— Россия зачитывалась бы Владимиром Колуновым. По всей России стояли бы памятники Владимиру Колунову... А в нашем, уже в двадцатом веке, я читал бы в юбилейные дни у подножия памятников Колунову стихи... у самого подножия...

— Так ведь они не сохранились? Колуновские стихи?

— Его — не сохранились. А мои? Конечно, я не Владимир Колунов, но я — Колунов!

— Прочтите что-нибудь. Из своего. Современного.