Три пункта бытия

— А хотя бы и за два — он такой. И вот так, дорогой Иван Иванович, каждый день на всех на пяти складах, не говоря уже об остальном. Проблемы и проблемы! Одна другой стоит. Хотя бы и сегодня: на моей личной ответственности вагоны. Не поговорю — как следует не поговорю! — с начальником станции, значит, не будет завтра вагонов и платформ под лес и даже под пиломатериалы. Не могу больше ждать, Иван Иванович, дорогой, не могу — вот тебе честное слово, вот оно — совсем тепленькое! Никак не могу! Должен идти! Хоть умри — должен. Кто-кто, а ты, надеюсь, поймешь меня, Иван Иванович, дорогой, ты в снабжении работал...

— За вагоны... за подачу подвижного состава... зам по транспорту... отвечает...

— Когда все идет нормально! А когда ненормально, когда никак не идет, тогда за все отвечает снабжение! Нет и нет — я не могу! Чуть управлюсь — прибегу обратно: меня твои три пункта бытия крайне заинтересовали! Честное слово! Край-не!

— И я с вами, товарищ Боковитый! — сказал Камушкин. — Я с вами недалеко — только до склада.

— Это зачем?

— Я вам помогу, товарищ Боковитый!

— Сам управлюсь! Без культуры!

— Все равно пойду. Кто мне запретит? Никто не запретит! Пойдемте, товарищ Боковитый! Я сейчас, Иван Иванович, ты не беспокойся, я сию минуту!

Оставшись в комнате один, Иван Иванович снова вытянул руки вдоль туловища и замер...

В комнату вошла Верочка, прислушалась: жив ли Иван Иванович?

Он еще был жив... в ту минуту.

* * *

Верочка сидела в большой квадратной комнате и плакала. Потом она заговорила.

И раньше я не так уж редко плакала, я часто плакала, но никогда еще у меня не было таких же памятливых, таких же жестоких, таких же очевидных своей причиной слез...

Мне страшно, что эта память останется со мной навсегда. Нет ничего на свете, во что эта память может изойти.

Конечно, нужно сейчас же бежать на почту и послать Верочке-младшей телеграмму, но я не могу... Могу только плакать, а больше ничего.

Теперь я узнала, как плачут женщины на пределе своей молодости, лишенные любви и доверенности... В страстном сожалении самих себя, с ощущением всей несправедливости горя, которое обязательно должно было пощадить их и все-таки не пощадило и вот упивается страданиями своей жертвы.

Боже мой, какая это обида, какой удар, какое унижение, когда ты вдруг осчастливишь свое несправедливое горе — оно торжествует, ты — плачешь! Оно глумится над тобою, над твоей жизнью, над твоим рождением и над твоей смертью, которая где-то тут, совсем рядом, над твоим желанием быть женщиной, быть женщиной преданной, а ты? А тебе страшно, ты думаешь: «А может быть, и свою любовь, и свою преданность тебе дано понять и запомнить только через эту вот несправедливость? Через это горе, через эту обиду, через это оскорбление!? Только?»

«Если у меня и было счастье, так я увидела его только тогда, когда его не стало...

Почему, когда Иван Иванович записывал на карточки свои мысли, свои «пункты бытия», мне казалось это никому не нужной и даже стыдной причудой... Я терпеливо сносила эту причуду, мирилась с ней только потому, что это терпение поднимало меня в своих собственных глазах. Меня поднимало, а вовсе не Ивана Ивановича.

Так было еще несколько минут тому назад.

Но вот я осталась одна, совсем одна, и что же? Теперь все записи Ивана Ивановича и его «три пункта бытия» стали моим достоянием, которым мне предстоит жить... Может быть, мне и жить-то больше нечем? Может быть, ничего другого у меня и нет?»

И вот я встала... Я подошла к столу... Я положила на стол четыре конверта.

— В каждый конверт Иван Иванович еще при жизни положил свои «три пункта» — может быть, себе, а может быть, и нам, — объяснила Верочка.

* * *

Все четверо они сидели за столом в молчании и недоумении. Порывался что-то сказать Камушкин и не сказал, Генералов — тоже не сказал.

Тогда поднялся Боковитый.

— По всему видать, — сказал Боковитый, — что первое слово должно быть предоставлено тебе, Вера... — Боковитый замялся, Камушкин подсказал:

— Верочка... Крошеч...

— Точно! — подтвердил Генералов. — Она спокон веков по всей Ветке так зовется. Безо всякого отчества.

— Тем более! — согласился Боковитый. — Твое первое слово, Верочка, зачитывай пункты. Раз этого непременно желал Иван Иванович. А мы, само собой, обязаны исполнить желание. Хотя и с некоторым опозданием... задержались на час какой... Кто где и задержался-то — кто на складе... кто... И то сказать: план... План всегда горит, но никогда не сгорает... Одним словом, зачитывай, Верочка!

Верочка не ответила, она закрыла лицо руками и дол-го-долго так сидела, а когда снова открыла его, Камушкин сказал:

— Вношу предложение: каждый зачитывает документ для себя. И про себя, а вовсе не вслух.

— Это почему же? — спросил Боковитый.

— Такая воля Ивана Ивановича.

— Откуда тебе известно, что ты говоришь «такая»?

— Известно: зачем-то он, Иван Иванович, предусмотрел конверты для каждого из нас? Зачем-то надписал конверты каждому из нас? Лично надписал, своей рукой? Спрашивается: зачем он это сделал?