Три поцелуя

Он направился к подножию рояля, и девушка открылась ему. Ее лицо, как он уже знал, было идеальным. Оно было в форме сердца, нежным, разрумянившемся от ее страстной игры. Она потупила взор, поэтому цвет ее глаз оставался все еще загадкой для него. Джеймс был странным образом тронут, обнаружив, что у девушки, как он себе и представлял, есть веснушки. Они были прекрасны, подобно россыпи корицы, и ему захотелось пересчитать их, полежать с ней на солнечном клочке затененного сада, прикоснуться к каждой, обводя контуры ее щеки, позволяя пальцу сползти вниз, к ее губам… Он увидел, как она прикусывает губу.

Впитав все, что позволяет первый взгляд, Джеймс уже знал ее лучше кого бы то ни было. Он знал из ее дневника, что, если она прикусила губу, это означало, что у нее был не самый лучший день.

Джеймс представлял себя странным образом почти влюбленным в автора загадочного дневника, но теперь, когда юноша увидел ее это смутное чувство было сметено восторгом от того, что он по‑настоящему влюбился в нее, не почти, а всерьез, окончательно и бесповоротно. Его сердцебиение пульсировало в руках от желания дотянуться и прикоснуться к ней.

Она вдруг подняла глаза и увидела его. Она увидела его обнаженный взгляд и ее пальцы дрогнули. Фальшь в музыке заставил все головы повернуться. И все присутствующие стали свидетелями неожиданно родившейся искры. Джеймс не мог отвести от нее взгляд. Ее глаза были бледно‑серыми, одинокими, с поволокой тайн, изголодавшимися. Она медленно выпустила нижнюю губу из зубов и уставилась на него.

Под пылким взглядом этого солдата она чувствовала, что будто вышла из тумана и впервые была хорошо видна.

Прим. переводчика: *бандит в Индии.

** Джоаккино Россини «Севильский цирюльник», «Una voce poco fa» (ария Розины).

Глава пятая

Птица в клетке

В ее дневнике было написано:

Большую часть времени я верю в проклятье всем сердцем. Я верю, что могу убивать, прилагая к этому ровно столько усилий, сколько требуется для того, чтобы спеть или помолиться. В такие дни все просто. Мой голос спит, и у меня нет ужасных порывов говорить. Но иногда я просыпаюсь с сомнениями и, что еще хуже, злобой, и с каждым мгновением все больше слов начинают дрожать на моих губах, в ожидании своего часа, так что мне приходится прикусывать нижнюю губу. Я смотрю на окружающие меня лица, родителей, на этого ужасного старого капеллана, на остальных с румянцем на щеках из‑за слишком раннего начала дня, и думаю, что неожиданно начну петь, чтобы увидеть вспышку ужаса в их глазах, прежде чем мы узнаем, наконец, правда ли я проклята или нет. Смогу ли я убить их всех одним словом.

Это и есть плохие дни.

До сих пор мне удавалось запрещать себе поддаваться подобной слабости и несомненно я продолжу воздерживаться от этих порывов. Но иногда, когда они обращаются со мной, как с ребенком‑идиотом, говорят громко и короткими предложениями, преисполненные самодовольством, ведут себя так, словно оказывают милость — какие же они славные люди, раз решились заговорить с умственно‑отсталой — я не могу не удержаться, чтобы не вообразить, как убиваю их одним словом. И что это будет за слово? Здравствуйте? Послушайте? Ой? Но я думаю, что это будет не слово, а песня, чтобы они могли слышать голос, которым я жертвую ради них каждый день.

После этих нечестивых мыслей меня всегда тошнило от чувства вины, а вина изгоняет злобу.