Три письма и тетрадь

Я разделся, сходил под душ и собирался лечь спать. Перед сном я решил заглянуть в папку, которую я отложил на потом. Там были фотографии. После разговоров с тётей Светой, я готовился к тому, что увижу унылые и скучные лица затворников. Здесь я ошибся. Надо добавить, я приятно ошибся. Я увидел счастливых и жизнерадостных людей. Их жизнелюбие было настоящим, а не фальшивым. Даже на редких снимках для официальных документов, Константин и Надежда выглядели, как подростки, которых чудом удалось отвлечь от игры и уговорить принять серьёзный вид. На большинстве кадров были Верины родители: на природе, на улицах города, в компании друзей и бытовых ситуациях. Отец Веры более походил на весёлого и благородного предводителя пиратов, чем на учёного. Представить его идущим на абордаж вице-губернаторского фрегата, с целью поживиться казённым золотом, мне было легче, чем представить его в тиши кабинета или в лаборатории. После слов тёти Светы, что Надежду ждали на телевидении, я ожидал увидеть на фотографиях ослепительную красавицу. На деле же, у неё оказалось самое обыкновенное лицо, без намёка на избранность. Но, может я и ошибался. Ведь судя по кадрам, многие смотрели на неё с восхищением. Я нашёл несколько снимков с тётей Светой. Она, кажется, единственная, кто заботилась о том, как она будет выглядеть на фото. Ещё были снимки с соседями на общих праздниках. Почти всех я видел на сегодняшних поминках.

Я закончил возиться с фотографиями далеко заполночь. Я невольно проникся симпатией к семье Веры. Людей, которые наполнены настоящим, а не мещанским счастьем, я не могу не уважать. Я увидел людей с по-настоящему интересной судьбой. Какой же я был дурак, что упорно избегал разговоров с Верой о её семье. Я сочинял небылицы из жизни незнакомых людей, забираясь в их пустые квартиры, а рядом всегда была настоящая история жизни. Я даже собирался разбудить Веру, чтобы поговорить с ней, но удержался. Я думаю, что это сработала защита. Я должен был сохранить незримую дистанцию с Верой, чтобы не стать до конца «её». Особенно теперь, когда я уже знал примерную дату нашего с ней расставания. Учиться ей оставалось чуть больше года. А это немало.

На следующий день, напомню тебе, что это было Восьмое марта, рано утром, я тихо выскользнул из дома. Я постарался не разбудить Веру. Я просто не знал, что я мог бы ей сказать. С одной стороны, — ну, да — это был женский праздник, а с другой стороны — день траура, для неё. Дурацкая ситуация. Я не хотел её обманывать и притворяться, стараясь показаться лучше, чем я есть, или невольно обидеть её чем-нибудь. Только не в этот день. В любой другой день, — пожалуйста, — я и обижал её, и обманывал без малейших угрызений совести.

Первым делом, я отправился купить букет цветов для мамы на Центральный рынок. Я уже присмотрел гвоздики у колоритного южанина в меховой кепке с выдающимся козырьком, как вдруг услышал за спиной:

— Не торопись, Дедушка.

Я оглянулся. Рядом стояли Штольц и Егор. Они подхватили меня под руки с двух сторон и потянули мимо цветочного ряда до поворота, где начинались мясные прилавки. На одном из прилавков, рядом с кусками рубленой говядины стояли два оцинкованных ведра с тюльпанами. А над тюльпанами выглядывала голова продавца.

— Вот он, дорогой, — обрадовался Штольц.

— А, приятель! Проклятый жид, любезный Соломон! — продекламировал Егор цитату из «Скупого рыцаря».

Продавец цветов и мяса был нашим однокурсником. Звали его Иларион Соломин. Соломоном его «окрестил», если так можно выразиться, Егор на третьем курсе техникума. Это случилось после просмотра фильма Михаила Швейцера «Маленькие трагедии». По нашему общему мнению, этот фильм был образцом экранизации классического произведения, и сам признавался нами за классику. В нашем общении мы использовали многие цитаты из фильма. На свой манер, разумеется. Например: когда Штольц, терзаемый бездельем, начинал канючить: «Мне скучно, бес!», Егор отвечал ему почти по-мефистофелевски: «Что делать, Штольц, таков вам положен предел. Его ж никто не преступает, вся тварь разумная скучает — скучай и ты, тварь!»