Три кварка

Все трое стояли некоторое время молча.

— Чем могу быть полезен? — отрывисто спросил Ик. Голос его почему-то стал отдавать хрипотцой.

— Молчанием, — сказал Ленивец.

— Сохранением тайны на протяжении всего маршрута следования до Майами, — протараторил Живчик.

— Хорошо, обещаю, — сказал писатель, протягивая руку.

Последовали энергичные рукопожатия, после чего гангстеры покинули каюту. В проеме дверей промелькнули их незабываемые фигуры.

Ик пожал плечами.

«Пат и Паташон. Клоунада. Стопроцентная рафинированная клоунада. Что они стащили?» Он внимательно осмотрел каюту. Из-под койки торчал кусок темно-зеленой резины. Ик нагнулся и вытащил еще мокрую надувную лодку. «Образец МР-7 для ВВС США», — отметил писатель. Лодка была кое-как сложена и, очевидно, в спешке спрятана под кровать. Кажется, он помешал им. В лодке оставался воздух, в полости борта перекатывались большие пузыри.

«Оказывается, они ничего не стащили, а, напротив, даже оставили. Аванс за молчание и сохранение тайны на протяжении маршрута следования до порта Майами, как выразился маленький клоун. Что ж… В этом что-то есть. Стоит подумать…

Забавные ребята. Классические неудачники из гангстерского фильма. У меня, по-моему, тоже были такие герои. Один — проныра, другой — неуклюжий. Один — толстяк и глуп, как тюлень, другой — проницательный шустрик. Впрочем… Глуп ли этот только что вышедший отсюда пузан? Глазки у него маленькие, заплывшие жиром, но острые, ощутимо острые, точно сапожные гвозди. Глаза нельзя уподобить гвоздям. Значит, взгляд у него, как гвоздь. Взгляд, т. е. смотрение, или глядение, — это процесс, а процесс нельзя сравнивать с гвоздем. Фу, черт! Значит, этот толстяк смотрит, как будто вколачивает в человека маленькие необыкновенно острые сапожные гвозди. Так точнее, но очень длинно. Ладно, сойдет…

Итак, они приплыли на резиновой лодке, забрались ко мне в иллюминатор, который я никогда не закрываю, и, пригрозив пистолетом, выбрались в коридор. Теперь эти ребята — пассажиры „Санта Марии“. Таковы факты. Вопросы: Что им здесь надо? Кто они? Цель?

Ответ. Не все ли равно?

Это мой хлеб, и я бы мог разгадать смысл их появления. Я один знаю их тайну. Да, один.

К черту! Пусть шатаются по кораблю, убивают, грабят, режут, насилуют — меня это не касается.

Тем более что я дал им слово…

Слово, данное преступнику, недействительно.

Кто сказал, что они преступники?

Подозреваемые в преступлении. Только суд может объявить человека преступником. Презумпция невиновности, так сказать.

Возможно, в Соединенные Штаты бегут два честных самоотверженных патриота. Их цель — найти и добиться справедливости. Их цель?..

Не все ли равно?

Если бы люди только знали, как мне все равно. Если б они знаш! А может, они знают, но ведь им тоже все равно? Надо мной белый, выкрашенный масляной краской потолок, а на нем я вижу следы мушиных лапок. Когда красили этот потолок, было очень жарко, и, должно, маляр не закрыл иллюминатор. Портовые мухи, мухи из доков залетали в каюту и гибли в струе пульверизатора. Их нежные крылышки тяжелели под свинцовыми каплями краски. Они садились на потолок, оставляя роковые следы, которые я, старый писатель, выдумавший сто семьдесят книг, сейчас тщательно и равнодушно рассматриваю. Почему меня интересуют следы мух, а не следы гангстеров, только что побывавших в моей каюте? Бедные мухи. Бедные гангстеры.

Какая глупость! Бедная моя третья жена. Когда мы прощались, на ее лице была ненависть. Она ненавидит меня! Какая она счастливая: она способна на ненависть.

А мне все равно.

Совсем недавно я понял, что чистилище, пожалуй, почище ада. Чистилище… чище. Проклятый профессионализм. Слова, как четки. Сколько ни перебирай, новой мысли не изобретешь…

Зачем я еду в Майами? Зачем я сюда ездил? Гонимый ветром пыльный старый лист, приют последний ищешь и найти не можешь. Откуда я? Куда я? К кому?

Моя третья жена меня ненавидит. Прекрасное открытие, но ведь и это мне все равно. Как и любовь тех двух, до нее.

Что мне делать?

Кричать? Я уже кричал. Я много кричал. Я писал книги, и каждая из них по-своему кричит. Обложкой по крайней мере. Особенно последняя хороша. Рука скелета разрывает декольте туго обтянутой в фиолетовый шелк блондинки. В ее расширенных глазах ясно читается ужас. Чувственные карминные губы полураскрыты. Она хочет кричать, но не может. Ее декольте кричит за нее.

А мне наплевать. Я всегда был такой. Меня никогда ничего не касалось. Да жил ли я? И это жизнь? И это все?

О господи!

Даже умереть мне лень.

С чего начинается тоска? Как она приходит к человеку? Сначала словно ветер коснется лба, а потом вот сюда, под горло и на грудь, ложится лапа. Сперва не ощущаешь ее, она будто в перчатке, но уже через минуту-другую начинаешь понимать, что попался. И давит, и жмет, и выдавливает из тебя последнее. Вытесняет из тебя жизнь, подменяет ее смертной субстанцией.

Равнодушие.

Я ничего не хочу.

Ничего.

Стрингуляционная линия рока. Это надо запомнить».

6

В это же время Альберт Иванов, как и писатель Питер Ик, лежал в своей каюте и смотрел в потолок со следами мушиных лапок.