Три комнаты на Манхэттене

– Сними, пожалуйста, пальто и садись. Слегка волнуясь, он выполнил ее указание. Она казалась тоже взволнованной. Но точно этого он сказать не мог. Были минуты, когда она становилась ему ненавистной, а были и такие мгновения, как сейчас, когда ему хотелось положить голову на плечо этой женщины и разрыдаться.

Он чувствовал себя усталым, но успокоившимся. Он видел и ждал с легкой, еле приметной улыбкой на губах. Она перехватила его улыбку и явно поняла его правильно, ибо подошла и поцеловала, первый раз за день. Но не с чувственной жадностью и не с тем пылом, который, казалось, был порожден отчаяньем, а очень ласково, не спеша, протянув к нему губы и застыв в нерешительности, чтобы потом прикоснуться к его губам и с нежностью прижаться к ним.

– Он закрыл глаза. Когда он их открыл и увидел, что ее глаза закрыты, он был ей за это очень признателен.

– Теперь посиди спокойно, не двигайся.

Она встала, погасила люстру, оставив зажженной только совсем маленькую лампу под шелковым абажуром на ночном столике. Потом она направилась к стенному шкафу и извлекла оттуда бутылку виски, начатую накануне

Она сочла необходимым разъяснить:

– Сейчас это совсем не то...

И он понял. Она спокойно, не торопясь и тщательно отмерив дозы алкоголя и воды с серьезным видом хозяйки дома, наполнила два стакана. Один поставила около своего спутника и как бы между делом коснулась его лба.

– Тебе хорошо?

Сбросив привычным движением туфли, она забилась в кресло, устроилась там поудобнее и сразу стала похожа на маленькую девочку.

Потом вздохнула и произнесла каким-то совершенно незнакомым ему голосом:

– Мне очень хорошо.

Их разделяло не больше метра, но они прекрасно знали, что не будут преодолевать сейчас это расстояние, и тихо смотрели друг на друга сквозь полуприкрытые веки. Они были счастливы, видя, как глаза светятся нежностью. И это успокаивало их.

Неужели она сейчас опять заговорит?

И она действительно слегка приоткрыла рот, но для того, чтобы тихо, почти шепотом начать петь ту самую песню, которая совсем недавно стала их песней.

И этот простой популярный мотив вдруг преобразился в музыкальное произведение такой силы, что у мужчины выступили на глазах слезы и он почувствовал жар в груди.

Она это знала. Она знала все. Она завораживала его своим пением, своим чуть надтреснутым голосом с серьезными интонациями и намеренно стремилась продлить удовольствие, которое они ощущали оттого, что они вдвоем и отрешены от всего остального мира.

Когда она вдруг замолчала, то в наступившей тишине стали слышны уличные шумы.

Они слушали их с явным изумлением. Потом она повторила значительно тише, чем первый раз, как если бы она боялась вспугнуть судьбу:

– Тебе хорошо?

Услышал ли он слова, которые она затем произнесла, или же они прозвучали в нем самом?

– Мне никогда в жизни не было так хорошо.

3

Странным было это ощущение. Она говорила. Он был взволнован. Он говорил себе: «Она лжет».

Он был уверен, что она лгала. Возможно, она не придумывала все подряд, хотя он считал ее способной и на это. Ложь получалась из-за некоторых искажений, преувеличений или пропусков.

Два-три раза она наливала себе виски. Он больше не одергивал ее, ибо теперь уже знал, что в это время виски ей необходимо. Оно поддерживало ее. И он ясно представил, как она в другие ночи, с другими мужчинами вот так же пьет, чтобы поддержать свое возбуждение, и говорит, говорит без конца своим волнующим, хрипловатым голосом.

Кто знает, не рассказывала ли она им всем абсолютно одно и то же с такой же искренностью?

Самое поразительное то, что ему было все равно, во всяком случае, он на нее за это не сердился.

Она рассказывала ему о муже. Он был венгр, граф Ларски. Она вышла за него замуж, по ее словам, в девятнадцатилетнем возрасте. И в этом рассказе была ложь или, скорее, полуложь, поскольку она утверждала, что досталась мужу девственницей, и поведала о грубости мужчины в эту первую ночь, забыв, что сама же совсем недавно говорила о приключении, которое пережила в семнадцать лет.

Он страдал. Но не столько из-за лжи, сколько из-за самих этих историй, из-за образов, которые они вызывали в его сознании. Если он и сердился, то лишь из-за того, что она с бесстыдством, граничащим с вызовом, очерняла себя в его глазах.

Может быть, она так говорила под влиянием алкоголя? Время от времени он мог хладнокровно оценивать ее: «Эта женщина имеет привычку не спать до трех часов ночи, не в состоянии заставить себя лечь. Она испытывает потребность поддерживать во что бы то ни стало свое возбуждение, поэтому пьет, курит, говорит до нервного изнеможения и в конце концов падает в мужские объятия».

Все же он не уходил? И даже не испытывал ни малейшего побуждения покинуть ее. И чем отчетливее понимал Ситуацию, тем яснее осознавал, что Кэй необходима ему, и в конце концов покорился.

Пожалуй, это самое точное слово: покорился. Трудно сказать, когда именно, в какой момент сложилось у него это решение, но он не хотел больше сопротивляться, что бы еще ни услышал.

Почему же она не замолкает? Как все было бы проще!

Он бы обнял ее и прошептал: