Три ялтинских зимы(Повесть)

Так вот, в последние месяцы оккупации группой русских рабочих командовал некий унтер-офицер Гарри (Сериков очень жалеет, что не узнал фамилию этого немца). Трудно сказать, что он усмотрел в простодушном Павле Фроловиче (может быть, именно это простодушие), но доверился ему, рассказывал о положении на Фронтах: «Гитлер капут — русские наступают…» Сам Сериков о своем участии в подполье, разумеется, помалкивал. Когда немцы в Крыму сперва дрогнули, а потом стали бежать в Севастополь, Гарри сказал, что решил остаться в Ялте, сдаться в плен. Павел Фролович обещал помочь.

Волновался, переживал немец ужасно: «Ах, Гарри капут! Капут Гарри!» — говорил на том ломаном языке, каким объяснялся обычно с русским приятелем. Однако решился на непростой этот шаг. Что им руководило? Понимание обреченности армии, отрезанной в Крыму? Наверное. Но, видимо, не только это. Он ведь делал следующий шаг сравнительно со Шпумбергом, знакомцем Андриана Чистова.

Так или иначе, не будь этого унтер-офицера, вряд ли Серикову удалось бы спасти красивое четырехэтажное здание, в котором разместился немецкий госпиталь, и имущество госпиталя. Все это должно было быть уничтожено. Павел Фролович и Гарри не допустили взрыва и пожара. Тот дом можно видеть и сейчас, в нем находится одна из клиник института имени Сеченова.

…Гарри знал Казанцева и относился к нему с пре небрежением (Андрей Игнатьевич не был, по видимому выдающимся стекольщиком и, тем более, печником), почти не заметил даже, что тот осенью исчез, перестал выходить на работу. Каково же было его изумление, когда, после прихода советских войск он увидел Казанцева в военной форме, в роли начальника штаба партизанской бригады. Немец буквально обалдел: как?! Тот жалкий стекольщик и этот комиссар (он почему-то считал его комиссаром) — одно и то же лицо? Невозможно, невероятно!.. Сериков только усмехался: для него ничего невероятного в этом не было.

О Казанцеве говорят, что он был прирожденным подпольщиком, и это, судя по всему, действительно так. Что чаще всего губит подполье? Предательство и неосторожность. Поэтому он так пристально приглядывался к людям, с разных сторон испытывал их. Тот же Павел Фролович выполнил несколько опасных заданий — налепил, к примеру, прокламацию прямо на стене комендатуры, — прежде чем был допущен к новым секретам. Внимателен был Казанцев к мелочам — мелочей для него просто не существовало. Знаки предупреждения об опасности, условные сигналы, подходы к явочной квартире… — все продумывалось.

У него сильна была жилка кадрового военного, для которого приказ — нечто незыблемое, но вместе с тем он привык иметь дело с молодыми бойцами, учить и воспитывать их.

Для подполья личность руководителя особенно много значит. Казанцев был весь нацелен на одно. Неприхотливостью в те годы удивить было трудно, но образ его жизни был монашески суров. Чаще всего он был замкнут, всегда корректен. Позже, в лесу, это вызывало кой у кого даже раздражение, но в исключительных условиях подполья отрешенность от всего, что не имеет отношения к цели, придавала ему вес и значительность.

Я вовсе не хочу создавать вокруг него ореол. Понимаю, что иные из наших вчерашних достоинств сегодня могут обернуться недостатками. Но будем справедливы — в 1942–1943 годах он сделал в нашем городе для борьбы с врагом больше, чем кто-либо другой.

Казанцев был человеком с размахом, с перспективой, и это отчетливо проявилось в истории подпольной газеты «Крымская правда». Для него она была одним из дел, но из дел важнейших.

Из воспоминаний А. И. Казанцева: «Часто в часы набора газеты, когда мы с Александром Лукичем Гузенко сидели в тесной комнатушке, замаскировав окна от света, мы слышали четкие шаги кованых сапог немецких патрулей, проходивших в десяти метрах от нас, не подозревая, что может таить в себе заброшенный сад со сгоревшим домом…»

Само количество шрифта требовало выпускать что- то большее, чем маленькие прокламации. Этот шрифт был, как взрывчатка, которая и сама по себе, даже в хранении опасна, а потому торопит, подстегивает к действиям.

Редактором был Казанцев — «Южный», но все делали вместе. Это потом, спустя годы, пришло время выяснения отношений и определения вклада каждого. Конечно, он был разным. Но тогда делили еще и опасность, а ее, как ни прикидывай, больше всего выпадало на долю Т. А. Поляковой. Ее «пай» был самым весомым. Она смертельно рисковала не только собой, но и детьми, и старухой матерью.

Как-то, уже после выхода первого номера «Крымской правды», Гузенко пришел в обеденный перерыв домой с заткнутым за пояс свертком бумаги, на которой должны были продолжить печатание тиража. Его приходилось печатать в несколько приемов. Выложил бумагу, сел за стол и увидел, что напротив окон остановилась легковая машина. Из нее вышли четыре человека в форме СД (их отличал ромбик с этими буквами — «SD» — внизу, на левом рукаве черного мундира) и направились в дом.