Три дочери

– Полевые, бабуля. Что касается остального – военная тайна!

– Военная тайна, военная тайна, – проворчала кубышка, оглядела критически сапоги майора и смилостивилась, впустила в вестибюль: все-таки перед ней находился майор, офицер, так сказать, – старший, если бы был капитан, однопросветный командир – ни за что бы не впустила… Старуха разбиралась в званиях превосходно.

Мосолков еще не вернулся. Савченко быстро разделся, улегся под одеяло и тут же отключился, ухнул в тяжелый унылый сон, – так и не услышал, когда появился напарник.

Утром проснулся – Мосолков лежит на своей кровати носом вверх, видом потолка любуется. Поняв, что Савченко проснулся, Мосолков повернулся набок, спросил скучным хриплым голосом:

– Как поход?

Савченко не сдержался, поморщился: ох, эта прямолинейность переднего края, обязательно подавай сведения! Молча выпростал из-под одеяла руку, показал два пальца. А чтобы Мосолков не спутал этот жалкий жест с общеизвестной «викторией», пояснил:

– Два балла!

– У меня хуже! – мрачно проговорил Мосолков и показал один палец. – Вляпался в такое, что хуже не придумаешь.

Догадка промельком пробила Савченко, он разжевал какую-то пакость, очутившуюся на зубах, спросил:

– А что такое «хуже»?

Мосолков рассказал. У него все было так же, как и у Савченко, почти все повторилось, только детей в той семье оказалось не двое, а трое, но количество ртов не меняло сути… Лицо Мосолкова было угрюмым, бледным, странно неподвижным во время рассказа – чувствовалось, что Мосолков переживает вчерашний поход больше и острее Савченко, и Савченко ощутил жалость к соседу.

Стало понятно, что после случившегося долго придется искать успокоение, мир, природу, деревья, имена однополчан, собственное детство, боевое прошлое, все, что составляло и составляет жизнь, да и то после такого мощного удара человек слишком долго топчется, не решаясь сделать шаг вперед, к очищению, путая это очищение с чем-то иным, с дальнейшим падением. Мосолков пострадал больше, чем Савченко.

– Пришел я в гостиницу, хотел тебя разбудить, да пожалел, – сказал Мосолков, – спал ты крепко и сладко, не то, что я, грешник…

– Я такой же грешник, как и ты, – голос у Савченко сбился, он закашлялся.

Настала очередь Савченко рассказывать. Он стал рассказывать и словно бы ухнул в провальную пустоту, понял, что увиденное не скоро отступит от него. Внутри все сжалось в комок, сделалось холодно и Савченко, превращаясь в маленького человечка, стремительно полетел вниз, благополучно приземлился на твердой площадке и с удивлением посмотрел оттуда на самого себя. Большой Савченко не понравился Савченко-маленькому. Мосолков покрутил нечесаной головой, привычно помял пальцами нос и проговорил удивленно-сдавленным голосом:

– Надо же!

– Задумываем мы одно, а получается совсем другое, не по тому рецепту, – печально произнес Савченко, – иногда не просто другое, а третье, совершенно противоположное. И не все зависит от нас самих… Выходит, что беда и счастье расположены на одной полочке. Все зависит от точки отсчета.

– Даже мы с тобою: на что уж одним целым стали, а точки отсчета у нас разные.

– Не путай точку отсчета с точкой счета.

– Пусть будут точки счета, мерки эти, – один ведь хрен, – пусть они будут разные, – Мосолков в неожиданной тоске повысил голос: – Так мне хотелось после всего вчерашнего выпить, ты представить не можешь, но не поднялась рука, чтобы разбудить тебя. Плохо мне было!

– И мне было плохо!

Замолчал Мосолков, замолчал Савченко: все, что они произносили, было, в конце концов, пустое – пустые мысли, пустые слова. На слова хлеба не купишь, к делу их не подошьешь, Фросе и ее подруге, чьего имени Савченко не знал, а Мосолков его не сообщал, не поможешь, – так и будут они тянуть свою лямку, издеваться над собою, пока не вытянут детей, а сами не ступят на край могилы…

На улице стояла осень. Громкая свежая осень, первая после войны. Радоваться бы ей, но вместо этого у двух военных людей сдавливало грудь от давящей боли, сердце теснила сильная, не имеющая выхода тоска.

Вот они и побывали в Москве, вот и окунулись в бурную столичную жизнь. Мосолков мял рукой нос, тер глаза, ощупывал свое лицо и отводил от Савченко взгляд, а Савченко отводил взгляд от Мосолкова.

Вставать им не хотелось, не хотелось выходить на улицу, на люди, не хотелось видеть Москву, а вставать надо было – им надлежало явиться в военное управление для следующей отметки.

Впереди были годы сорок шестой и сорок седьмой со знаменитой денежной реформой, впереди была отмена карточек, кооперативных цен, прочих штук, рожденных войной, впереди был год сорок девятый, потом пятьдесят первый и пятьдесят третий, но наши герои их еще не ощущали – все это было впереди, за горизонтом. Это пока не видно.

Впереди была жизнь.

Ну, а то, что осталось позади – уже не вернется. Ни Фрося, ни подруга ее, ни лохматый инвалид в самодельной тележке, ни близнята.

Но вот только как быть с памятью? В памяти ведь все это осталось.