Три Дюма

«Я убежден, что великий кардинал призвал к себе великого Корнеля и сказал ему: „Как! В то самое время, когда я пытаюсь изгнать и истребить все испанское, теснящее Францию со всех сторон, ты намерен прославлять на французской сцене литературу и героизм испанцев!.. Присмотрись к твоему „Сиду“: да, с точки зрения драматической – это шедевр; с точки же зрения моральной и социальной – это уродство. Какое общество смогу я основать, если девушки будут выходить замуж за убийцу своего отца, а командующие армией пожертвуют родиной, если их любовь останется без ответа?.. Ты и в самом деле утверждаешь, что храбрость великого военачальника и судьба великой страны в большей или меньшей степени зависят от того, насколько сильно любит молодая девушка?.. Ступай, поэт, и опиши героев, достойных подражания“. И тогда Корнель замыслил „Горация“, то есть антитезу „Сиду“, и эту трагедию он посвятил Ришелье».

К несчастью, продолжал Дюма, верх одержала идея «Сида», а не «Горация».

«В самом деле, все битвы, в которых сражаются герои наших произведений, ведутся ради обладания какой-нибудь Хименой; она – награда победителю. Добившись цели, он женится на своей Химене и счастлив – тогда это комедия; если ему это не удается, он приходит в отчаяние и умирает – тогда это трагедия или драма… Театр становится храмом, где славят женщину; там мы восхищаемся ею, жалеем и прощаем ее; там она берет реванш у мужчины и слышит обращенные к себе слова, что вопреки законам, которые созданы мужчинами, она царица и повелительница своего тирана… Все благодаря ей! Все ради нее!

Да, господа, такова наша слабость… Между нами и театральной публикой существует молчаливое соглашение, что мы будем говорить о любви… Жизнь, даруемая любовью, или смерть от любви – вот наша тема, всегда неизменная, и вот почему некоторые серьезные люди считают, что мы – люди несерьезные. Но если и не все мужчины на нашей стороне, то у нас есть могучий стихийный союзник – женщина… Кто бы она ни была – девушка, любовница, супруга, мать – ею владеет один инстинкт, одна мысль, одно стремление – любить… Вот почему она без ума от театра; вот почему, завоевав женщин, мы уверены в успехе, вот почему Корнель был прав, написав «Сида», а Ришелье, как государственный деятель, был прав, когда выступил против него…»

Когда Грез писал портрет Бонапарта, он придавал императору черты мадемуазель Бабюти; Дюма-сын, намереваясь говорить о Лебрене, возвратился к своим излюбленным идеям. Он напомнил, что Лебрен в 1858 году, посвящая в академики Эмиля Ожье, сказал: «В театре появилась склонность реабилитировать некоторых лиц, изгнанных из общества, склонность, которую я столь же мало могу понять, как и разделить. Вошло в моду предлагать вниманию публики павших и обесчещенных женщин, которых страсть обеляет и возвышает… Этих женщин возводят на пьедестал, а нашим женам и дочерям говорят: „Смотрите! Они лучше вас“.

Это было недвусмысленное осуждение «Дамы с камелиями». Дюма-сын защищал творение своей юности.

«Театр, – сказал он, – не создан для молодых девушек. Ни Агнеса, ни Джульетта, ни Дездемона, ни Розина не смогут служить для них нормой поведения… И все же было бы весьма прискорбно, если бы из-за родителей, которые непременно желают водить своих дочерей в театр, не существовало бы ни Агнесы, ни Розины, ни Джульетты, ни Дездемоны. Одним словом, господа, – это говорит вам человек театра, – никогда не приводите к нам ваших юных дочерей… Я слишком уважаю их, чтобы позволить им слышать все, что я имею сказать; я слишком уважаю искусство, чтобы низводить его до того, что им дозволено слышать…»

Так он взял некоторый реванш у своего предшественника. В конечном счете Лебрен не очень преуспел в театре. Не оттого ли, что он слишком считался с условной моралью? «Если быть откровенным до конца, господа, – но я говорю вам это шепотом, – то мы – революционеры». Лебрен слишком мало доверял своему искусству, публике и себе самому. В этом причина его поражения и преждевременного отхода от театра. «Да, господа, мы собрались здесь сегодня, чтобы почтить память писателя, которого нельзя назвать гениальным. Боже упаси меня от того, чтобы не оказать ему должного уважения, а я поступил бы так, поставив его выше того, что он есть на самом деле, пусть даже только в академическом похвальном слове».

Похвальное слово? Нет. То был смертный приговор. Но он был встречен аплодисментами и топотом зала, опьяненного восторгом. После короткого перерыва, говорит Гонкур, до ложи принцессы донесся «скрипучий голос старика д'Оссонвиля».