Трезвенник

Мы пожелали друг другу удачи. Бесфамильный шепнул мне, что он доволен. Богушевич произвел впечатление. Трогают и его увлеченность и патриотическое чувство. В общем, он очень ему понравился. Я сказал: «Лучше поздно, чем никогда». Бесфамильный подумал и громко прыснул. Зоя вновь попросила его поторапливаться.

Мы вернулись из прихожей в столовую, обмениваясь на ходу ощущениями от обеда и от новых знакомых.

— Живой человек, — сказал Богушевич.

Випер добавил:

— Все же отрадно, что появляются люди дела. В этом примета иной России. Раньше я видел одних симулянтов.

Этот антисоциалистический выпад предназначался для Богушевича. Но тот не успел на него возразить. Я авторитетно заметил:

— Хорошая лубянская школа.

— Что ты сказал? — спросил Богушевич.

Вскочил и Випер:

— Ты имеешь в виду…

— Имею в виду, что прежде чем стать украшением нового славянства, Валентин Матвеевич трудился в органах. При этом не за страх, а за совесть. Такой уж характер. Русский кристалл.

— И ты привел его к нам? — произнес Богушевич грозным шепотом.

— Черт знает что, — сказал и Випер. — О чем ты думал?..

Но Арина остудила их гнев:

— Думать надо прежде всего о журнале.

— Браво, женщина! — Я кивнул одобрительно. — Истинно мужской интеллект. Не то что эти трагики в брюках с их ложноклассической декламацией. Я уж не говорю о том, что Бесфамильный не меньше прочих имеет право на покаяние. Дайте Бесфамильному шанс.

— Вадим прав, — негромко сказала Рена.

Я с чувством поцеловал ее руку. Можно было только представить, как бы они оба взвились, если бы я им рассказал, какой персональный интерес они вызывали у мецената в далекие шестидесятые годы.

Випер наморщил свое чело. Я понял, что являюсь свидетелем мощного творческого процесса. Наконец он одарил нас экспромтом:

— Страна прошла немалый путь. От Колчака до Собчака. Теперь пора и отдохнуть Под теплым крылышком Чека.

Арина, сочась материнской гордостью, взъерошила кудри озорника. Так она отдавала должное моцартианским шалостям мужа.

— Ну, Випер, — сказал я, — разодолжил. Вечно молодое перо.

— Совсем молодое, — кивнул Богушевич. — В постмодернисты примут с восторгом.

Випер покраснел и набычился. Чтобы не дать разгореться искре, я быстро сказал:

— Борис, ты не прав. Отнюдь не жанр и не объем определяют место в поэзии. Сошлюсь на нашего Мельхиорова. Его поэтическое наследие и вовсе состоит из двух строк, но это не умаляет их ценности. Однажды после четвертой рюмки он сообщил их мне между делом. И что же? Я их запомнил навек. Послушайте, что сотворил наш учитель: «Как хорошо сбежать от мира В мистический уют сортира». Лучшего я не читал в своей жизни. И тем не менее, милый Саня, стоит прислушаться и к Богушевичу. В твои годы пора подумать об эпосе.

Випер небрежно пожал плечами.

— Не делай этих телодвижений, — сказал я мягко, — это серьезно. Если б я так владел стихом, я создал бы что-нибудь гармоническое. Могу подарить тебе сюжет о некоем страннике Данииле. Кто-то мне о нем рассказал, а кто, не помню, не в этом суть. В самом начале этого века, когда повеяло керосином и появились песни о птичках — о буревестнике и о соколе, — он упаковал свои вещи, выехал из пределов отечества и весь свой срок на земле пространствовал. Причем не из любви к путешествиям. Просто-напросто ему не везло. Стоило ему где-то устроиться, там почему-то вдруг начинался подъем общественного сознания. При первых же признаках энтузиазма он сразу укладывал чемоданы. Ты только подумай, какого героя дарю я твоему вдохновению! Сменил биографию на географию. Всю жизнь хотел убежать от века, а век все время его догонял. Эпос двадцатого столетия. Название «Даниилиада».

Випер скептически усмехнулся. Богушевич высокомерно сказал:

— Есть другое название. «Гимн дезертиру».

Я возразил:

— Мое — величественней. К тому же, когда человек дезертирует из лагеря или из психушки, можно назвать его по-другому.

— Я собрал чемоданы, вернулся сюда «при первых признаках энтузиазма», — сказал Богушевич, — как раз для того, чтобы покончить с психушкой и лагерем.

— Борис, — поспешно сказала Арина, — Белан не хотел тебя уязвить.

Я подтвердил:

— Наоборот. Я восхищаюсь его отвагой.

— Знаю я, как ты мной восхищаешься, — непримиримо сказал Богушевич. — Но я должен делать и буду делать то, что считаю необходимым. Нужно, чтобы те самые люди, которых принято называть населением, начали бы и правильно мыслить, и правильно чувствовать.

Я присвистнул.

— Работенка на десять тысяч лет, как выражаются китайцы.

— И все-таки начинать надо снизу.

— Вполне марксистская установка, — я поощрительно кивнул. — Однако лишь в сумасшедшем доме начинают мыть лестницу с нижней ступеньки.

— Я тебя понял, — сказал Борис с весьма драматическим подтекстом.

— Что ты понял? — нервно спросила Арина.

— Он хочет сказать, — возвестил Богушевич, — что вся моя жизнь была бессмысленной.

Я не успел ему возразить. Меня опередила Арина:

— Рена, уберем со стола.

Пока они уносили тарелки, Богушевич медленно закипал. Наконец он осведомился:

— Значит, я чокнутый?

О, Господи! Я безнадежно вздохнул: