Трезвенник

— Ну, у тебя одно на уме. Послушал бы, как она нынче выступила. С таким подъемом, с таким огнем. Просто невероятная женщина. Такая яркость и сила мысли! Действительно, светлая голова. Я выразил ей свое восхищение. Слово за слово, и что же ты думаешь?

— Секунду. Ты взял у нее телефон?

— Уймись, наконец. Она тебя знает! Когда выяснилось, что я твой отец, она буквально затрепетала. Просила тебе передать привет.

— Как зовут ее?

— Арина Семеновна.

— Ну, разумеется. Где же ей быть? Эпоха нашла ее и затребовала.

— Ох, и умна, — повторил отец.

— Да, этого у нее не отнимешь, — я громко зевнул.

Отец встревожился.

— Ты, верно, лег? Извини, пожалуйста. Надо было дождаться утра.

— Не страшно. Я тебя понимаю.

Вздыхая, я погасил ночник. И чем она его проняла? А впрочем, лишь расхожие мысли и, кстати, лишь расхожие фразы имеют влияние на умы. Поскольку наши умы

— ленивы.

Дня через два она позвонила.

— Белан, это ты? Говорит Арина. Свела знакомство с твоим отцом.

— Я знаю. Он от тебя в восторге.

— Он — необыкновенно живой, мобильный, мыслящий человек.

— Что и говорить…

— Ну а ты? Не киснешь?

— Держу себя в рукавицах.

— Женился? (Я внутренне напружинился. Такие вопросы всегда — прелюдия.)

— Представь себе, еще не собрался.

— Не можешь меня забыть? (Начинается.)

— Естественно.

— Ой ли? (Опять это «ой ли»? Вот уж истинно — пронесла через жизнь.) Вслух сказал:

— В этом нет ничего удивительного.

— Белан! А ведь надо бы повидаться. (Ну да. Только этого не хватало.) Я спросил ее:

— Как твой контрабасист?

— Мы расстались. Я уходила к Курляндскому.

— В самом деле? Кто же это такой?

— Белан! Ты что — газет не читаешь? (Вот горе. Ну откуда мне знать?)

— Прости. А что про него написали?

Она призвала меня к порядку.

— Белан! Он — Курляндский. Он пишет сам.

— Ах, вот что. Действительно, я отличаюсь. Постой, а почему же ты — Веникова?

— А я ушла от Курляндского к Веникову.

— Черт побери. За тобой не угонишься.

— Еще бы! Ты это должен знать. (Внимание. Опасное место. Возможен лирический поворот.)

— А Веников тоже где-нибудь пишет?

— Он — архитектор. И — не последний.

— Опять я дал маху. И что ж он возводит?

Она вздохнула, потом сказала:

— Сейчас для него — не лучшее время. Всюду — такая неразбериха.

— Во всяком случае, ты довольна?

— Более-менее. Он, разумеется, хотел бы, чтоб я сидела дома.

— Еще чего! — я возмутился. — Стоило уходить от Курляндского!

Она озабоченно проговорила:

— Курляндский, в сущности, очень с ним схож. Тоже не мог понять — в наше время мыслящий деятельный человек не смеет остаться в стороне. Ты видишь, как помудрел народ? Как он социально отзывчив?

Я с чувством заверил ее, что вижу. Она сказала, что хочет встретиться. Я понял, что нужно скорее слинять из разгоряченной столицы. Не зря учил меня Мельхиоров: спрятаться — это цель, а не средство. Если б я мог ему позвонить, услышать его хрипловатый голос: «Здравствуй, сикамбр!» Но в нашей юдоли этого больше уже не будет. Бедняга! И двух недель он не пожил в своей автономной конуре, казавшейся ему царским чертогом. Всякий раз, когда я об этом думал, я чувствовал, как некто безжалостный, искусный мастер пыточных дел, проводит прямо по сердцу бритвой.

Августа я ждал с нетерпением. Я сильно устал. Душой, а не телом. Мне плохо удавалось укрыться от девяносто первого года, хотя я старался ему показать, что не хочу с ним иметь отношений. И все-таки он меня доставал. С первого дня своего воцарения год разговаривал на басах, и в этом угрожающем тоне слышалась сдавленная истерика. С первого дня сотрясалась почва. И вот она заходила в Вильнюсе, и вот уже вздыбилась в Баку. Сначала лилась армянская кровь, потом — азербайджанская кровь, а чем одна от другой отличалась, пусть населению объясняют авторы заказных откровений.

Бездарный конец семьи единой! Я вспомнил тропическую Асмик. Где она? Где ее юный Лятиф? Навряд ли я узнаю о нем, о его страстном друге Панахе и, уж тем более, — о Менашире.

Охотней всего я б уехал в Юрмалу, в которой когда-то увидел Ярмилу, но Латвия уже стала недружественной и, в сущности, закордонной страной. Поэтому — в один день с Горбачевым — я отправился на полуостров Крым. Но он — вместе с Раисой Максимовной — в Форос, а я в одиночку — в Мисхор.

Август не обманул ожиданий. Почти девятнадцать оранжевых дней истомы и неги, без всякой печати. История дала передышку. И вдруг за сутки она спрессовалась, ускорила свои обороты, и сразу же хрустнули на весь мир косточки трех московских мальчиков, попавших под ее колесо. Столица вошла в Мисхор, словно танк, и все стало шатким, почти что призрачным — и запах моря, и свет луны, бегущий золотистой полоской по смуглой черноморской волне, и крутолобая сибирячка, приехавшая в Крым из Инты с надеждой отмерзнуть и оттянуться.