Трезвенник

Сидевшая за массивным столом женщина средних лет поднялась и плавно тронулась мне навстречу. Я удивился такой учтивости. Обычно руководящие лица подобным образом выражали свое уважение к посетителю. Усаживались рядком на диване или в креслах, подчеркивая тем самым равновеликость обеих сторон. Но я был обыкновенным просителем, вернее, ходатаем по делам — знак внимания мне был непонятен.

Я искоса взглянул на нее. Цветущая козырная дама с внушительным разворотом плеч, что было, как я уже убедился, фирменной маркой этой конторы. Черты были несколько грубоваты, однако достаточно привлекательны. Чиновничья деятельность подсушивает, но опыт подсказывал мне, что в юности Анна Ивановна была хоть куда. В ней было бесспорное, ярко выраженное демократическое обаяние. Должно быть, оно послужило фундаментом ее впечатляющей карьеры.

Но самое странное — я был уверен, что мы с ней когда-то уже встречались. Что-то бесконечно знакомое мерцало в ее коричневых глазках, напоминавших дубовые желуди.

— Ну что? — спросила она насмешливо. — Не признаешь? На себя не похожа?

— Вот это сюрпризец, — сказал я негромко.

— Выходит, не знал, к кому идешь? А я-то, умница, сразу смекнула. Не может быть таких совпадений. И имя, и отчество, и фамилия. Не говоря уж о роде занятий.

Она основательно изменилась с тех пор, как предстала мне в первый раз свежим непочатым калачиком сальской выпечки, степного обжига. И все-таки это была она.

И Анна Ивановна, в свой черед, меня изучала, неспешно разглядывала, хотела узнать того молодца, которому некогда поднесла (тот ли я подобрал глагол?) свое незапятнанное сокровище.

— Ну что же, хорошо матереешь, — сказала она. — Теперь ты мужик.

— А ты расцвела, — ответил я в тон. — Уже не ромашка — махровая роза.

Лесть моя была незатейлива, но Анна Ивановна чуть зарделась.

— Ужас, какая я была провинциалочка. За то и досталось.

— Да, — я кивнул, — была умилительна. Помню — увидел: сидит Аленушка. Скламши ручки и сжамши ножки.

Эти слова ее распотешили. Она снисходительно посмеялась. Потом озабоченно проговорила:

— Нынче для девушки девичья честь — живо от девичьей чести избавиться.

Это сказала никак не Аня, это сказала Анна Ивановна, ответственная за нравственный облик вверенной ей спортивной массы.

— Все правда, — я солидарно вздохнул, — нынешним до тебя как до неба.

— А ты и не понял, не оценил, — произнесла она с укоризной. — Такую девушку бортанул.

Я согласился:

— Был молод и зелен. Но ты не права. Оценить — оценил.

Этот патрон угодил в десятку. Память о своей дефлорации, как видно, была для нее священна.

— Что верно, то верно. Любились на славу. Конечно, я тебе благодарна. Нужно признать — твоя должница.

Я щедро сказал:

— Свои люди — сочтемся.

Она потрепала меня по щеке. Я мягко привлек ее к себе. Она неуверенно освободилась, опасливо покосившись на дверь.

— А знаешь, я маленько похвастаюсь. Вот-вот и защищу диссертацию.

Я восхитился.

— Ну ты у нас — сила!

Выяснилось, что, невзирая на бремя своих государственных обязанностей, она уже успешно заканчивает заочную аспирантуру Академии общественных наук. Ей даже выделили личную комнату в общежитии на Садово-Кудринской, чтобы семейные обстоятельства не отвлекали ее от работы. На финише нельзя расслабляться — уж это она знает с тех пор, как бегала средние дистанции. Что делать! Не ей привыкать к нагрузкам. Вся жизнь — сплошное преодоление. Но надо расти, нельзя останавливаться.

— А как на это смотрит твой муж?

— С пониманием. Сам под завязку занят. Бывает, что сутками с ним не видимся. Пономарев — генерал милиции.

Она вернулась к своей диссертации. Я чувствовал, что это и было ее дитя, предмет ее гордости. Впрочем, уже одно название говорило само за себя — «Нравственный кодекс советских спортсменов».

Я рассказал ей о Мельхиорове. Она закручинилась — не в подым! У разнесчастной Лужнецкой набережной просто ничтожный лимит жилья. Если б мой мастер был хоть гроссмейстер. Просто не знает, что и сказать.

С мягкой улыбкой я отвечал, что даже и десяток гроссмейстеров не стоят одного Мельхиорова. Все они вышли из Мельхиорова, словно из гоголевской шинели. Как на Атланте, на нем стоит вся наша шахматная школа.

Медленно гладя ее ладонь, я рокотал, что она, разумеется, мыслит как государственный деятель. Но, помня с незапамятных пор ее беспримерную доброту, а ныне узнав об ее анализе нашего нравственного кодекса, я не испытываю сомнений в том, что ее золотое сердце подскажет ей правильное решение.

Алея, как горизонт в час рассвета, она сказала с лирической дрожью:

— Умеешь, стервец, баб уговаривать.

Я удивленно развел руками — просто не знаю, как реагировать на незаслуженную хвалу. Но моя постная физиономия вряд ли ввела ее в заблуждение, тем более что я ее обнял.

Она с хрипотцой шепнула:

— Не здесь.

И, поймав мой вопросительный взгляд, выразительно усмехнулась:

— Квартиры, братец, за так не дают. Бесплатный только сыр в мышеловке.

Я понял, что за моего подопечного мне предстоит рассчитаться натурой.