Треугольник

Признание пришло — люди одержимо искали старые его рисунки в надежде обрести откровенность. Но это было запоздалое понимание — постскриптум к поломанной судьбе Григора… И оказалось, утрата невосполнима и невероятно, неопределимо велика ценность, значимость жизни одного этого человека для «людского сообщества», зовущегося Тифлис. Оказалось, «откровенность одного слабого человека, честность одного бедного человека могли полонить большой и богатый, страстный и горячий, сытый и коварный, щедрый, красивый и жестокий город…» Григору это удалось. Его удивительный дар тому «виной». Но ведь не все мы так талантливы, да не все и способны достойно и до конца реализовать то, что заложила в нас природа и воспитало общество. Это не легко. (Как точна лаконичная формула Паруйра Севака: «и нам самим бежать за собой, и нам самим себя не догнать, и нам самим себя не достичь…») А ведь от этого зависит и то, как выглядит человек в собственных глазах, и то, как воспринимают его другие. Не все удается, и не всегда хватает мужества признаться, что виноваты в этом не тесные рамки судьбы, зажимающие, не позволяющие раскрыться, не дающие столь долгожданной возможности показать себя, а прежде всего мы сами.

Мы бы хотели что-то в своем прошлом забыть, что-то переделать, мы бы хотели быть во многом другими — добрей, умней, талантливей, удачливее, наконец. Именно это желание переделать, «пережить» жизнь рождает легенду Хачика, героя Айвазяна («Наша часть реки»), о том, как когда-то, спасаясь от резни, переплыл он Черное море: «вошел в море где-то в Турции, а вышел где-то в России». А потом оказалось, что плавать-то он совсем не умеет. Из Турции выбирался морем, но-как и все. А легенда? Ее Хачик объясняет просто: «Хотелось, чтобы в нашем горе было хоть что-то красивое…»

Раскрывая душу свою перед людьми, герой Айвазяна хочет быть понятым другим, он бежит одиночества, ощущает свою необходимость. Только тогда он уверен в себе, тогда есть «защищенность», тогда есть смысл в жизни. Разобщенность же людей (прежде всего духовная) становится трагедией.

Об этом думают многие герои Айвазяна. Многократность этих размышлений не делает их банальными или привычными. Да и как тут привыкнешь, если иногда цена стремлению высказать себя — одиночество («Шепот»), если не понимают друг друга даже члены одной семьи («Отец семейства»), если диалог между братьями, повторяющийся сто, тысячу, миллион раз (наизусть известны все реплики, все выражения лица, кажется, прокручивают магнитофонную запись — нажимаешь на какую-то кнопку, и диалог оживает), вновь не достигает цели — абсолютного понимания — и вновь обрушивается лавиной страдания и боли («Я — моя мать»)…

Для героев Айвазяна (для его героев) необходимо ощущение внутренней правды. Они уверены: «скрывать свою сущность — боль, радость, порывы, мысли, страхи — значит скрыть себя, убить себя и взамен себя создать другого человека». Но это уже будет другой человек — видимость, иллюзия, маска, — но не ты сам. Но не все ведь готовы, не все способны, да не все и хотят понять, принять и разделить эту любовь и душевную открытость. Кто-то признает необходимость существования таких людей рядом с собой. И даже обосновывает эту необходимость. Хотя бы и вот так — с некоторой долей простодушия и изрядной долей житейского цинизма: «Знаешь, что ты за человек, Вано?.. Ты, Вано, как Христос… Если захочешь — пойдешь по Куре, от Муштаида до Ортачалы по воде дойдешь… Весь Тифлис тебя обожает… — полушутя-полусерьезно говорит кинто Цакуле своему другу. — Когда ты такой, нам можно плутовать… А то все перепутается, и мы уже сами не будем знать, кто из нас сатана, а кто святой… Тебя бог послал для того, чтобы… — остальное Цакуле сказал про себя, с мягкой улыбкой глядя на Вано, — чтобы ты голодал, чтоб у тебя вечно денег не было, чтоб ты наивным был, чтоб чистым и доверчивым был, чтоб всех любил…» («Вано и городовой»). А кто-то не может ни минуты жить рядом с такой искренностью и любовью. И летит над Тифлисом исступленный крик милиционера Володи Джабуа («Тифлис»): «Мне столько любви не надо!» Да что уж там, о какой «настроенности» на судьбу другого можно говорить, как можно понять другого человека, как говорить ему что-то о себе (да не просто «что-то», а самое главное, сокровенное, то, о чем даже захочешь сказать — слов не подберешь), если «человек часто держится на расстоянии даже от самого себя» («Киракос»).