Треугольник

Горячего завтрака в столовой не оказалось, и я удовлетворился хлебом, сыром и чаем. Просидел я довольно долго, прикладывал озябшие пальцы к стенкам стакана, посматривал на покрытые скучными пятнами стены, на выставленный в буфете рокфор и, размышляя, пришел к заключению, что вечность, вероятно, не что иное, как вот этот сыр, этот неряшливый буфетчик, и наступивший день, и грядущий вечер… Буфетчик долго не спускал с меня заспанных глаз, потом смахнул с моего стола крошки хлеба и спросил:

— Какой у тебя номер?

— Сорок третий, — ответил я нехотя, перехватив его взгляд и машинально выдвинув ногу вперед; был убежден: что бы я ни сказал, он не поверит; скажу, что жизнь хороша, не поверит, скажу — нехороша, опять-таки не поверит.

— Сорок третий, — повторил я и собрался встать и уйти, но встал я только мысленно, так же мысленно направился к дверям и вышел.

Он натянул перед собой свое полотенце — точно так, как отмеряют ткань, и приблизил его ко мне:

— Такую ногу ты видел?

— Есть баскетболисты ростом в два метра и тридцать сантиметров. У них ноги приблизительно такие.

— Ты видел?

— Видел.

— Я не видел, — не поверил он мне и, обернувшись к окну, указал рукой на улицу.

— Сегодня утром наш хромой набрел на следы чьих-то ног, — тянутся до самого верха горы. Я сказал — твои. А? Следы большие. Теперь вижу: не твои. Хромой подумал, что медвежьи. Следы дошли до макушки горы и пропали…

Я вспомнил вдруг случившееся ночью, чуть было не заговорил об этом, но сдержался.

— Медведи же не обуваются, — сказал я.

— Да, ноги были босые.

— Значит, кто-то босиком шел по снегу?

— Медведи иногда проведывают нас, спускаются с гор. Но я подумал, что следы скорее всего твои. Ведь здесь только ты добираешься до самого верха гор… — И он захохотал, сразу подняв на смех и мою позу, и бессмысленность моего появления на свет, и бесцельность моего существования, и то, как я был одет, и все, все…

— Смешно?

— Да нет… Отчего же?.. Кроме нашего хромого пастуха, у нас никто так часто не взбирается на эти горы. И притом он только на одну макушку взбирается, а ты за день успеваешь на всех побывать.

Я понял, каким смешным казался я окружающим, и почувствовал себя лишним, ненужным. И теперь я и сам признал себя действительно смешным: то на этой горе вырастаю, то неожиданно — на другой.

— Хочу получше увидеть ваш город… здесь удивительные улицы… церковь с пятнадцатого века стоит… — пробормотал я под нос, как бы оправдываясь. Потом промямлил что-то о готическом стиле, о персидских фресках, отчего глаза буфетчика приняли другое выражение.

— Ты по церковной линии приехал?

— Нет, — сказал я растерянно, — просто интересуюсь.

В будке сапожника, поставленной возле гостиницы, несколько человек разговаривали о таинственных следах; перед сапожником лежали две картонные подметки, мастерски вырезанные им в форме этих следов.

Моя боязливость заставила меня предположить, что сапожник и его приятели могут подумать обо мне черт знает что, заподозрить меня в чем-то дурном, связать с загадочными следами, и я опасливо и заискивая выложил им все, все услышанное мной о следах, как последний предатель приукрасив свой рассказ выдуманными подробностями. Чего не сделаешь, когда боишься людской молвы!.. И вдобавок я, как последний трус, ни словом не обмолвился о моем ночном видении. И мне стоило большого труда, чтобы не взмолиться; нет, я вовсе не странный, совсем не сумасшедший… пожалуйста, поверьте… не смейтесь надо мной, я такой же, как вы…

Потом я сказал, что улицы как улицы, что слоняюсь себе, ничем не интересуюсь, просто-напросто боюсь ожиреть… да и врач посоветовал… не то чего ради лазил бы я на ваши горы?

В холодную погоду слухи распространяются еще быстрее. Когда я проходил через площадь, по всему было видно, что историю загадочных следов знали уже все.

Люди, собирающиеся на этой площади, на все смотрят долго; пристально, упорно, томительно долго. Если в поле зрения человек, то они рассматривают его ноги, его голову, шапку, лицо, глаза, уши; они смотрят на него, не мигая, не отрываясь, пока он не исчезнет из вида. Они уже насмотрелись на свои горы, на свои улицы, друг на друга, и теперь уже ничто их не интересовало, кроме меня…

Я опять вошел в столовую.

— Подозревают, что это следы снежного человека, — сказал буфетчик и кивнул на сидевших за столом людей.