Третий выстрел

— Да уж благодаря вам, Фанни Хаимовна, все мы тут перезнакомились. Только вас и не хватало, красавица вы наша! — рассмеялся толстогубый смешной парень. — Долгонько ты что-то, подзадержалась. Но как ни бросала нас судьба, а мы все равно вместе.

— Да ладно тебе, Яшка! — Маня подвинула Блюмкина, подошла к Фане, обняла. — Ты же его знаешь, Дитка, его хлебом не корми, дай все испортить!

К Фане, улыбаясь, придвинулся Митя, у которого, как и у Блюмкина, немного кровило выходное отверстие от пули во лбу.

— Фаня! — Митя решительно отодвинул Маню и крепко, как раньше, обнял бывшую возлюбленную. Фаня погладила его по волосам, осторожно тронула ранку на голове.

— Больно?

— Не-а, — улыбнулся Митя своей хулиганской улыбкой. — Вообще не больно, представляешь? Я ничего и почувствовать не успел. Яшкины дружки что-что, а убивать научились отлично.

— А ты сам-то мало ли народу покрошил? — обиженно бросил Блюмкин.

— Много, Яша, много. Только я убивал врагов, а не своих. Как твои дружки.

— А тогда, в июле, когда в большевиков стрелял, тоже не в своих, да? Во врагов?

— Чья бы корова-то мычала, Яшка! С чего у нас все началось тогда? Не с тебя ли? Кто бомбу в Мирбаха кинул? Мы тогда были вместе, а потом ты струсил…

— Я струсил?! — взвился Яков. — Я к большевикам не от страха пришел, а от необходимости делать общее дело! Я трус? Да я воевал!..

— Ага, в Персии. И с буржуями в чекистских подвалах, голыми и безоружными. И в Палестине, когда агентов вербовал. И с бабами своими бесконечными в постелях. Прямо Аника-воин!

— Скотина ты, Попов. Правильно тебя расстреляли.

Яков замолчал, отвернулся.

— Вы и тут собачиться будете? — рассмеялась Маня.

Фаня повернулась к Блюмкину.

— А ведь Митя прав! «Ну что, сынку, помогли тебе твои ляхи?» Вот и я спрошу: помогли тебе твои большевики? Удобно тебе вот так, с дырами в затылке и во лбу?

— Ой, Фаня! Кто бы говорил?! Ты ж сама меня готова была застрелить тогда, помнишь?

— Помню, Яшенька, я все помню.

— Да уж, из того револьвера мне вообще бы полголовы снесло. А смогла бы?

— Конечно, любимый. И никаких угрызений совести не испытала бы. Хотя, вру. Понятно, что мне было бы жалко тебя, я же помню совсем другого Якова Блюмкина, отчаянного, наглого, уверенного в себе, даже в неопытности своей уверенного.

— Помнишь, значит…

— Конечно, помню! И неловкость твою помню, и боль свою, и страх, что никогда не смогу стать тебе верной подругой… И не стала. А так хотела! Только ты этого не захотел. Как же ты мог, Яша? Почему?

— А я тебя предупреждала! — по своему обыкновению весело ворвалась в беседу Маня. — Еще тогда, на Молдаванке! Этот своего не упустит. Но и верен не будет никогда и никому.

— Ох, Маня! Не тебе говорить! — обиженно воскликнул отвергнутый Блюмкин. — Ты, можно подумать, сильно верная была. А почему у нас с тобой тогда не сложилось, кстати?

— Вы бы такие вещи не при мне выясняли, а? — ревниво сказала Фаня.

— Фанька! Ревнуешь, что ли? Не дури! Мне этот гад до лампочки, хотя, тут-то уже все равно.

— А мне, Маня, не все равно!

— Это пока, девочка, пока… Ты еще новенькая у нас тут. Потом успокоишься, потому что все бессмысленно. Нет смысла перетирать старое, да и будущего тоже нет. Что нам остается?

— Мань… — замялась Фаня.

— Что?

— А тебе страшно было? Тогда, в Крыму?

— А как ты думаешь? Конечно, страшно. Я даже обоссалась, когда меня к фонарю тащили, чтобы повесить. Было и страшно, и стыдно. Не потому, что обоссалась, а потому что они видят, что я обоссалась и ржут, думают, я их боюсь. Мне бы мой наган тогда, да где там.

— А я лежала в кустах… и не смогла ничего сделать. Простишь?

— Не было тебя там, Дитка, не было. Тебе просто очень хотелось, чтобы ты там была. И мне бы хотелось, чтобы хоть кто-то из своих был со мной.

Она снова обняла Фаню:

— Ты бы все равно ничего не смогла бы сделать, а висеть рядом с тобой мне совсем не хотелось. Спасибо, что хотела помочь, этого довольно.

Яков отодвинул Маню в сторону.

— Фаня, почему ты меня не спрашиваешь? Думаешь, мне не было страшно?

— Когда, Яшка? Когда тебя твои же дружки стрелять повели?

— Ну, да. Знаете, девушки, про меня ведь потом легенды складывали, что я перед казнью кричал что-то про мировую революцию и товарища Троцкого. Ничего я не кричал. Я даже не знал, куда ведут, не говорят же! И когда они выстрелят, тоже не знал! Порядок-то мне был известен, сам скольких порешил, но как раз от того, что всю процедуру стандартную знал, еще страшнее было. Еще страшней.

— А я тебе всегда говорила, Яшка, погоришь ты на бабах! Уж больно ты злой до них был. А выбирать не умел.

— Почему «на бабах», — удивилась Фаня.

— Так его ж очередная любовница сдала, Дита! Вот ГПУ до него и добралось.

— Да, Яша?

— Даа, Фаня. Маня верно говорит. Маху дал.

— Маху он дал! Она его с Троцким выследила, когда они в Стамбуле встречались, и тут же к чекистам и побежала. А этим только повод дай: сразу же пошли его брать.

— Так и было. Но я, между прочим, не как баран на заклание шел, не надо меня таким уж дурачком выставлять.