Третий выстрел

— Ну ты постарайся разъяснить, я не совсем дура, кое-что знаю. Особенно, если объясняют на простом иврите.

— Да не обижайся ты! — Томер был очень серьезен. — Пойми, не зхнаю, как вам, а нам вдалбливали в голову, что вот-вот, буквально завтра, здесь наступит мир и больше не будет войн. В Израиле пели песни о мире…

— Ну, этим нас не удивишь, — хмыкнула я и пропела:

Дети разных народов
Мы мечтою о мире живем…

— Я не понимаю, что ты поешь, но примерно представляю. Вот и у нас была та же история — все про шалом, который уже тут, вот прямо чуть-чуть подождать, и наступит тишь и благодать…

— Я думала, у вас люди рациональнее.

— Рациональнее. Но «шалом» был пунктик. Сомневаться в его неизбежности и в том, что на той стороне думают точно так же, было уделом маргиналов, экстремистов и, по общему мнению, недалеких людей.

— Единомыслие?

— Что-то вроде того. Бабушкин муж, Аврум, умница, полковник, который работал в военной разведке, а значит знал гораздо больше простых смертных, и то… Он даже уверял меня, что, когда я вырасту, мне не придется служить в армии, потому что наступит мир. Что ж тогда говорить об обывателях, если даже он уверен, что завтра наступит — и все будет прекрасно.

— А твоя бабушка говорила, что он думал иначе, чем большинство генералов генштаба.

— Думать-то он может и думал иначе, но кроме мыслей необходима повседневная работа. И конечной целью этой деятельности должен был стать всеобъемлющий мир с арабами.

— Разве это плохо?

— Это прекрасно. Но это иллюзия. И тот факт, что арабы никак не хотели с нами мириться, вызывал безграничное изумление руководства страны. Это шло вразрез с идеологией. Мы отдавали им территории, шли навстречу в одностороннем порядке, но мира как не было, так и нет. А соседи втихую посмеивались над нами, принимая нашу готовность к миру за проявление слабости. Здесь восток, милая. Тут своя психология. А мы думали что тут Запад…

А мы этого ничегошеньки не знали и не понимали. Нам впаривали про израильскую военщину, про агрессию против мирного арабского народа, и нужно было забраться за тридевять земель, чтобы попытаться самой разобраться в происходящем. С другой стороны, пока я не встретила незабвенного Игаля, Израиль был для меня чем-то вроде Аргентины. То есть, о его существовании я знала, но вот что там происходит…

Пока Томер все это рассказывал, я тоже встала с кровати, завернулась в простыню, деликатно натянула белье. Говорить о таких вещах, лежа голой под простыней, глупо. Томер открыл мини-бар, вытащил бутылочку колы. Виски мы обычно брали с собой, хоть я этот самогон не очень уважала, а Томер любил. Он надо мной посмеивался из-за того, что я виски пью с колой. Сам-то пил чистый. Плеснул мне этого пойла в стакан, посмотрел вопросительно, добавил колы, не спрашивая. Вот и славно. Что ж он остановился, не продолжает?

— А потом началась Война Судного дня, когда мы были на волоске от гибели, — после некоторого молчания продолжил Томер.

— Ты же воевал тогда?

— Да. Я уже должен был демобилизоваться, мы обсуждали, кто что будет делать на гражданке, но все пошло кувырком.

— Ты был на севере или на юге?

— На юге. Мне, можно сказать, повезло: египтяне разбомбили нашу радиолокационную станцию в Шарм аш-Шейхе, меня сильно контузило, так что сразу попал в госпиталь. А те, с кем мы обсуждали будущую мирную жизнь, погибли. Остался только Цвика, но у него такая психологическая травма, что с ним стало трудно общаться. Так что армейских друзей у меня нет.

— А сейчас ты как?

— Только головные боли иногда, легко отделался.

Ничего себе «легко»! Как они выживали при таком количестве войн и смертей. Просто необъяснимо.

— И ты, Тания, думаешь, что эта тяжелейшая война, чуть ли не поражение, стала для нас уроком?

— А разве нет?

— Нет. Мы ничему не научились. Менахем Бегин отдал египтянам Синай, а нам оставил Сектор Газы. Это то же самое, что ампутировать здоровый орган, но оставить опухоль.

— Так что же, Рабин ошибается?

— Это не ошибка, это крах прежней идеологии, только мы этого еще не поняли. И еще долго будем цепляться за уверенность, что стоит только пойти навстречу нашим врагам, как они моментально превратятся в друзей. Так не бывает. И глупо этого не видеть.

— Так что же делать?

— Этого, к несчастью, никто не знает. Ясно одно: добром эта история не кончится.

Да уж, второго раунда сексуальных забав после такого разговора ожидать не стоит. И покинули мы отель практически в молчании, каждый думал о своем. Проехали мимо забора, обклеенного плакатами, на которых Ицхак Рабин был изображен в эсэсовской форме. Если уж меня при этом передергивало от омерзения, то что должны были чувствовать израильтяне?