Третий уровень

Вдоль тротуара Пятьдесят девятой улицы выстроились пять или шесть пролеток в ожидании пассажиров.

Что-то лязгнуло, и мы испуганно оглянулись: маленький омнибус остановился совсем неподалеку от нас. На крыше у него болтался закопченный фонарь, и, подойдя поближе, я уловил резкий запах керосина. Входная дверь была сзади, над выступающей ступенькой, и, открывая ее перед Кейт, я бросил взгляд на ездового, но тот недвижимо сидел на своем высоком облучке, закутанный в одеяло и прикрытый сверху громадным зонтом. Я взобрался следом за Кейт, вожжи шлепнули по крупам лошадей, омнибус дернулся, и мы поехали. Я сделал по памяти набросок (рис. 2): что мы видели, когда зимним днем 23 января 1882 года покатили по Пятой авеню в сторону центра.

Внутри омнибуса по всей небольшой его длине шли две скамейки, и Кейт присела сзади у самой двери, а я прошел вперед к жестяной коробке с надписью: «Проезд 5 ц.». Разыскав две пятицентовые монеты, я бросил их в коробку – и обратил внимание на дырку в крыше, через которую ездовой мог убедиться в том, что я действительно заплатил за проезд.

Рис. 2

Потом мы сидели рядом – других пассажиров пока не было, – непрестанно вертя головами и пытаясь разглядеть обе стороны этой незнакомой улицы сразу.

– Нет, это не Пятая авеню, это не может быть Пятая авеню, – сказал я полушутя-полусерьезно, а Кейт в ответ лишь ткнула пальцем в окошко: мимо нас промелькнул уличный фонарь – четыре горизонтальные полоски крашеного стекла, образующие нечто вроде мелкого ящика, и на ящике четко значилось: «5-я авеню».

Раздался негромкий удар гонга, и я заметил его источник: впереди нас на Пятую авеню выкатилась легкая крытая повозка, окрашенная в темно-зеленый цвет. Почти сразу же она повернула вправо, пересекла тротуар и полоску заснеженного газона, и мы увидели кучера в профиль. Он носил густые усы, а на голове – темно-синюю фуражку с прямым, совершенно плоским козырьком. Сбоку повозки висел медный гонг, который мы уже слышали, и на зеленом ее борту блестели золотые буквы: «Больница Св. Луки». Повозка вкатилась в полукруглый проезд и остановилась у незнакомого большого здания, выходящего одним длинным крылом на Пятьдесят пятую улицу; это и была больница. Странное зрелище – больница здесь, на Пятой авеню, и я подумал о больных, за которыми присматривают сестры в длинных юбках и бородатые доктора. Тихо, чтобы не привлечь внимания возницы, я поделился своими мыслями с Кейт, и она прошептала в ответ:

– Врачи и сестры, которые и слыхом не слыхивали о таких вещах, как пенициллин, антибиотики и сульфамиды…

Я не мог припомнить, касался ли этой темы Мартин Лестфогель; интересно все же, есть ли тут в больнице хотя бы анестезирующие средства?

В окне дома на углу Пятой авеню и Пятьдесят третьей улицы я заметил вывеску: «Школа танцев Аллена Додсуорта», а затем мимо нас скользнули два старых знакомца. Первый на углу Пятьдесят второй улицы – один из вандербильтовских особняков. Вспомнилось, что когда-то, мальчишкой, я приехал в Нью-Йорк с отцом и мы стояли и смотрели, как сносят этот особняк, чтобы освободить площадку для Кроуэлл-Коллиер-билдинг. Тогда дом был старый, грязный, облезлый и обшарпанный; теперь он предстал перед нами юным, в сиянии чистого белого известняка, а через улицу от него размещался Католический сиротский дом призрения. Еще квартал – и мы встретили настоящего доброго друга. Приближаясь к нему, мы расцвели улыбками, и Кейт прошептала:

– Я так рада… Я просто счастлива видеть его.

Я кивнул:

– Ради одного того, что вот он цел и невредим, я почти готов обратиться в католичество…

Потому что он стоял там же, где всегда, – старый друг, славный серенький собор Св. Патрика; он казался огромным, намного выше окружающих домов, но был точно таким же, как и сегодня, – нет, не совсем таким же, была какая-то разница… Какая? Я прижался лбом к стеклу, вывернул голову, глядя вверх, и понял, что два шпиля-близнеца – нет, не исчезли, конечно, но еще не построены.

Омнибус остановился, открылась дверь. Вошел человек, опустил монету в жестяную коробку и уселся на скамейку напротив, скользнув по нашим лицам равнодушным взглядом. Положил ногу на ногу и принялся смотреть в окно. Хлопнули вожжи, и мы снова тронулись в путь, – а я все следил за ним исподтишка и ощущал волнение, тревогу, почти испуг от первого своего по-настоящему близкого соседства с живым человеком 1882 года.