Третий

Посреди стола открытый ежедневник. На пустой странице дата – 31 августа. Ветер полощет страницы, перебирает. Вопреки логике сквозняк не интересует текст, примятые у корешка записи оставлены в покое, перелистываются только чистые, всё дальше и дальше, хотя ветер не так и силён по эту сторону рамы.

На кухне женский голос подпевает джазу. Старый радиоприёмник с хрипом выдыхает музыку. Жизнерадостные мотивы поглощает глухота пасмурного вечера. В коридоре и зале темно из-за грозовых туч, шторы открыты не до конца, только из кухни на пол падает треугольник электрического света. Входная дверь притворяется без звука. В подъезде сумрак, сыро и серо, лампы не горят. Никого.

День не по-летнему тёмный и пасмурный. Через полчаса одежда и обувь совсем промокают, дождь не думает прекращаться, льётся второй час без перебоя.

Впереди только парк, нужно поторопиться. Однорукая посеребрённая скульптура на массивном постаменте зовёт вперёд. Туда, откуда пришла девушка из плоти. Назад, отсюда. Скульптура смотрит через арку входа серьёзными и строгими глазами цвета алюминия, намекая на что-то. Единственная уцелевшая вытянутая рука твёрдо показывает вернуться.

Девушка зябко повела плечами. Дальше по парковой дорожке. Шаги шлёпают по лужам. Более мокрой можно стать лишь искупавшись. Мокрые волосы, мокрое лицо, мокрая спина, насквозь мокрые ноги, шмыгает холодный нос, по подбородку сбегают не капли, а ручейки, затекают за ворот. Под таким дождём можно утонуть посреди парка.

Надо спешить, но всё же… Остановилась, чтобы глубоко вздохнуть и избавиться наконец от этого чувства – будто сердце зажато в тиски. И ещё… словно преследует кто-то, по пятам идёт… Поёжилась. Нутро сжато, как вязкой зелёной хурмой – не вдохнуть. Обшарила глазами местность за спиной. Запущенный неухоженный парк и дождь стеной. Никого. Никто сюда не ходит, кроме неблагополучных подростков. В дождь их тут тоже нет. Зловещее место, чем-то неприятное, как место, где кого-то убили…

Тут – свист. Нарастающий, похожий на звук пролетающего самолета. Не соображая, посмотрела наверх. Зрачки расширились. Быстро. Ничего не сделать. Ни отбежать, ни упасть, ни закрыть лицо и голову, ни испугаться.

…когда-то в самом начале был пронзительно тихий момент, такой тихий, что понятно – оглохла. Звуки вернулись быстро, так должно было быть, но время решило замедлиться, и всё замедлилось. Первым, что различили глаза, была воткнувшаяся в запястье ветка. Или сначала была боль от её укола? Сложно сказать. Впечатления начали путаться сразу. Наверное, сначала действительно была боль, ещё до глухоты и до того, как глаза снова обрели способность видеть.

От низа живота растеклось тепло. Ощущение было скорее приятным, но оно быстро прошло. Стало удушающе жарко, ветка протыкала запястье, втирая грязь в плоть и кровь, руку свело от спазма, другую прищемило расщеплённым стволом упавшего дерева, со лба в глаза полилась липкая кровь, загорелась, опаляя спину, одежда, ноги оставались бесчувственными, закашлялась, задыхаясь, пламя разгоралось, в ушах трещало, треск огласил дикий, животный визг, запахло отвратно, запахло жжёной плотью, пламя лизнуло волосы, волосы легко вспыхнули, ожгло шею, визг нарастал, лилась вода, и лужи густели от крови, грязь забивалась в порезы…

Глаза ослепли. Мутные силуэты хаотично перемещались наверху, невнятные, лишённые контуров и тем более лиц. Донимала боль в неудачно повёрнутой шее. Тело не подавало иных знаков. Ватное ощущение.

– Имя!

Резкий голос неприятно царапнул мокрые уши.

– Аааа…

– Имя!

Слова тупыми иглами протыкали облака ваты, отгородившие от живых людей, и падали тягучими смоляными каплями на грудь. В новом мире она была жёлтой пастилкой, на которую многократно наступал невидимый каблук, она трескалась и трескалась у себя перед глазами, будто наблюдая за этим со стороны. Но ей было совершенно ясно, что пастилка это именно она, потому что тело каждую секунду подтверждало свою непоправимую разбитость. Так было даже лучше, всё наконец вставало на свои места в логической цепи… упавшую пастилку никто не ищет, она никому не нужна.

Снились какие-то хирургические операции, трубки, перекачивающие кровь, глаза в пластмассовых очках над зелёными масками, повторяющиеся ритмичные гудки, мониторы, показывающие яркие неровные линии…

Это было не совсем приятно, но она надеялась, эти сны пройдут со временем. Наяву она была пастилкой. Или старой красной шерстяной ниткой, которая бесконечно сворачивалась в необозримый клубок. Быть пастилкой было легче. Каблук мягко крошил её, и становилось почти совсем не больно, только что-то пульсировало внутри. Нитка – другое дело, её длина удручала, казалось, кончик никогда не появится, клубок не будет смотан и оставлен в покое. К тому же старая шерстяная нитка была колючей и грубой и постоянно тёрлась о саму себя, пока накручивалась. Да и сам клубок, кажется, лежал на асфальте, обтирая незащищённый бок о его неровную поверхность.