Третья тетрадь

– Да, господа, мы не Европа, у нас не должно быть победителей и побежденных…

– Реформа Петра слишком дорого нам обошлась, Аполлон Николаевич, – она разъединила нас с народом. Соединимся же!

– Реформа! – опять влез насмешник Минаев. – Вспомните-ка!

Да, Россия властью вашей
Та же, что и до Петра:
Набивает брюхо кашей
И рыгает до утра.[91]

– Как вам не стыдно! Прекратите!

По всему получалось, что журнал-то выходит не литературный, а политический. И Достоевский не выдержал. Он вскочил, закашлявшись папиросой, и нервно запахнул расстегнутый сюртук.

– Я не готов отказаться от литературной направленности, господа. Литература, истинная литература и есть выражение всей жизни, сила могучая, которая и сотворит то, о чем мы все мечтаем! Прочь тот грошовый скептицизм, которым у нас прикрывается всякая бездарность, прочь тот дух спекуляции, который грозит превратить журнальное дело в коммерцию! А ведь многие посредственные литераторы обретают в наше время репутацию авторитетов, особенно когда их дурацкие мнения высказываются дерзко и нахально. – Он обвел подозрительным взглядом слушающих, ожидая отпора, но все благоразумно молчали. – Мы оснуем журнал независимый от так называемых литературных авторитетов, большей частью дутых, но мы не уклонимся ни от полемики, ни от критики.

Решено было, что «Время» будет выходить каждый месяц книжками от двадцати пяти до тридцати листов большого формата.

Восьмого сентября объявление с программой нового журнала появилось почти во всех газетах, а в январе вышел и сам журнал.

Праздновали почему-то у другого Аполлона – Григорьева, на Знаменской[92]. Полуседой красавец, похожий на опального боярина, при первом знакомстве не понравился Достоевскому – может быть, в первую очередь оттого, что сам он на его фоне выглядел совсем неавантажно. Лицо без бороды какое-то круглое, даже глупое, а усы делают его похожим на унтера. Хорошо еще, не на каторжника, как говорит Маша. Надо бы бороду отрастить, право слово.

Но, узнав критика поближе, он проникся к нему самыми теплыми чувствами. Вот и сегодня снова вспыхнувшая было неприязнь из-за слишком своеобразных манер через полчаса исчезла, особенно после того, как Григорьев сел за рояль, а потом взял и гитару. Тяжелые, но одновременно тонкие, почти женские руки, порхали неуловимо.

Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка,
С голубыми ты глазами, моя душечка…

И сквозь удаль ныл тоскливый разгул погибшего счастья. А гибкий красивый голос выводил со слезой:

Под горой-то ольха,
На горе-то вишня,
Любил барин цыганочку,
Она замуж вышла…

Опять много говорили о будущем, но пронзительная мелодия не отпускала, и приходилось с горечью сознавать, что будущее возможно только общественное, а на личном стоит тяжелый неподъемный крест. Эх, Маша, Маша…

Уже уходя, Достоевский крепко пожал Григорьеву руку:

– Будете с нами?

– Во «Времени»? – усмехнулся тот.

– Да, во «Времени».

– С удовольствием бы, но человек я в настоящее время ненужный. Мне места для деятельности нет, потому что дух времени слишком враждебен к таким людям, как я. Я ведь не человек – я веяние. Чибиряк, чибиряк, чибиряшечка… Так-то, Федор Михайлович. По глазам вижу, не из-за «Времени» ко мне подошли, а из-за тоски, что и вас грызет неустанно. Я уж вас не стану спрашивать, что за горе у вас и почему. Ничего, перемелется – мука будет. А насчет тоски, так это лучше не ко мне – к Якову Петровичу. Ни сына, ни жены.

– Как? – Достоевский был потрясен. Замученный литературными делами, болезнью Маши и собственной тоской, он совершенно не вникал в то, что происходило рядом. Или Яков Петрович умел, в отличие от него, держаться?

– А вот так. В прошлом январе, как раз после первого «Пассажа», мальчонка умер, ну а летом и… Да что там говорить. Зашли бы по-приятельски. Он ведь от Елены Андреевны съехал, теперь на Ваське, в казенной квартире от Университета квартирует.

Глава 12 Гатчинская улица

Разумеется, он нашел Апу стоявшей у шестьдесят первого дома по Мойке в толпе вышедших покурить студентов. Дом, высокий и в меру украшенный стройным членением ризалитов[93], был бы очень красив, если бы не смотрелся в ворота дворца Разумовского[94], изящная гармония строения Валлен-Деламота неизбежно делала буржуазные красоты пошловатыми. Появление Апы именно здесь уже нисколько не удивило Даха – его теперь, скорее, удивило бы обратное – если бы она стояла, например, у самого моста.

– Я позвонил, – начал Данила вместо приветствия, жадно вглядываясь в раскрасневшееся от холода лицо. – Сегодня можете подойти к восьми. Вы не спали сегодня? – Под крыжовенными глазами лежали легкие тени.

– Да, наш режиссер устроил ночную репетицию, и работы было ужас как много.

– А я думал, вам снились дурные сны, Аполлинария. Ну, например, что вы ищете неизвестно чего, кстати, прямо в этом самом доме? – Он махнул рукой на дом Руадзе.