Третья тетрадь

Правда, после того как она сменила свой маникюрный салон на Бухарестской на крошечный подвал театрика в центре, ей пришлось чаще и плотнее сталкиваться с жизнью этой части города. Надо отдать должное – для переживаний там было уютнее, интимнее и как-то удобнее. Маленькие загазованные скверики таили свое очарование, разномастные дома развлекали, и все было доступней. Но в целом Апа все-таки оживала только тогда, когда возвращалась на вольные выпасы Будапештской, где все было ясно, четко, понятно. Подгулявшая шпана была своя, манера общения в магазинах тоже, и только недавно Апа вдруг поняла, что на самом деле Питер давно уже не Питер, а какое-то странное скопище нескольких совершенно различных городов, волею времени вынужденных существовать вместе. И города эти не только разные, но и находятся друг с другом в постоянной и очень сложной борьбе, если не сказать ненависти, несмотря на то что обречены все время пересекаться, переливаться, спутываться. Еще полгода назад она несомненно встала бы в этой войне на сторону откровенной простоты окраин против жалкого снобизма центра. Однако сейчас что-то стало притягивать ее к этим серым плешивым домам, мутным улицам и загаженным речкам. И Апа не боролась против этой не очень понятной и приятной ей симпатии, поскольку когда-то услышала, что актер должен переплавлять в себе все. И пусть до актерства было еще неизвестно сколько, она честно пыталась поступать именно так – впитывать в себя все что можно и каждый вечер перед сном раскладывать увиденное, услышанное и почувствованное по полочкам.

И вчера она точно так же, как обычно, закрылась у себя в комнате, включила Кипелова, который особенно раздражал родителей, и, свернувшись в клубочек на тахте, начала для начала загибать пальцы на левой и правой руках, раскладывая минувший день для начала просто на плохое и на хорошее.

Набралось поровну, было только непонятно, к плохому или хорошему отнести то, что она не встретилась с Колькой. С одной стороны, не придя в кафе, она правильно показала ему, что не очень-то в нем и нуждается, а с другой, актер он очень и очень неплохой, у него есть чему поучиться, а теперь он, чего доброго, еще возьмет да и пошлет ее подальше. Ну и фиг с ним! Апа, вполне довольная подсчетом, вытянула перед собой кулаки и вдруг с каким-то тоскливым холодком в животе вспомнила, что придется подумать еще и о странной встрече в музее. Честно говоря, она не знала, что о ней думать, и потому думать не хотела. Сейчас, из ясной простоты дома, та пара часов в музее, на улице и в ресторане казалась ей каким-то маревом, призраком, туманом. Или лучше, как бывает в деревне: надышишься в болоте багульником с голубикой – и такая начинается муторная тоска, и с одной стороны на сердце словно камень, а с другой – смех и желание выкинуть что-нибудь этакое. «Ну, надудонилась», – говаривала в таких случаях бабушка и заставляла или пойти искупаться, или вылить на себя ведро холодной воды. Морок и в самом деле сразу проходил. Но сейчас не было рядом бабушки, а лезть в душ, недавно оттуда вылезши, просто не хотелось.

Апа вдруг честно решила поразмышлять. Да, дядька был очень странный… И даже, наверное, интересный, хотя и староват: ему никак не меньше сорока. Это был совершенно запредельный возраст, возраст ее родителей. Но одет как молодой. Странный, одно слово.

Увы, дальше этого скупого и ничего не объясняющего определения мысль не двигалась. Апа прикрыла глаза и заставила себя снова вспомнить черные матовые глаза на сухом, песочного цвета лице, ниспадающие волосы, как у индейцев из фильмов, не очень высокую, какую-то бескостную фигуру – нет, ничего это не давало. Вот голос… голос – да, глуховатый, но бархатный, прямо так и влезающий в душу. И вообще, от него шло тепло, не жар, как от мальчишки, который тебя хочет, а именно тепло, сухое, ровное и обволакивающее. Честно говоря, она ощутила это тепло, еще стоя в музее, ощутила спиной, нет, затылком. Странный…

Из музея мысли Апы перенеслись на улицу. Как это он ее окликнул? Полина? Почему Полина? Может быть, она просто напомнила ему какую-то старую знакомую из времен молодости? Старики ужасно сентиментальны, отец вон до сих пор, как выпьет лишнего, вспоминает одноклассницу из шестого «б», в которую был влюблен. Про маму и говорить нечего – кажется, из всей жизни она и помнит только свои увлечения. Апе это казалось ужасно смешным, ибо она всегда мечтала о большем: об известности, даже о славе. Но о конкретном поприще она не задумывалась до того самого дня, когда побывала у гадалки. И правильно, значит, делала: жизнь сама все расставляет на свои места. Но дядька, дядька… И отчество у него какое-то дикое, не выговоришь… Драганович, Драгованович, чушь какая-то. Она снова почти услышала тихий, но удивительно внятный голос, каждое слово произносивший очень раздельно, округло, вкусно.