Третья тетрадь

«Действительно, было бы интересно узнать, какая скотина его информировала? Из моих подпольных солдатиков, с которыми мог пересечься в своей маргинальной жизни Григорий, конечно, никто не мог знать ни про какой филфак. Неужели он прежде мотался по антикварным лавкам и вынюхивал?» Ничего хорошего это Даху не сулило, поскольку за подобными личностями всегда начинают следить, подозревая, что у них имеется нечто ценное. «И, может быть, за тетрадкой, если таковая действительно есть у Колбасника, охочусь уже далеко не я один», – сокрушенно подумал Дах.

– Нет, не оттуда. Но ведь мир не без добрых людей.

– До сих пор у меня не было случая считать моих коллег людьми добрыми, – осторожно заметил Дах.

– При чем тут ваши коллеги? – удивился Григорий. – Они уж, скорее, наоборот. А не закажете ли вы еще соляночки и мерзавчика – уж больно приятно поговорить с таким тонким человеком.

* * *

Баденский курзал гудел как улей, и было совсем невозможно представить, что в пяти минутах ходьбы раскинулись прелестные, полупрозрачные швабские пейзажи с вечным лепетом ручьев. Не зря названия большей часть местечек заканчивались на бах – ручей: Фоейрбах, Эшенбах, Кюненбах.

Лепетанье этих ручьев, доносившееся даже в раскрытые окна отеля, настраивало на печальный и поэтический лад. И Аполлинария часами лежала, не поднимаясь с постели, бездумно перебирая длинные волосы, опуская в них пальцы, как в ручей. И было все равно, есть ли, спать ли, бродить ли по крошечному городку, как магнитом притягивавшему к себе капиталы Европы и Америки. Ей хватало своих страстей, и все эти рулетки, зеро, руж и нуар вызывали только недоуменную улыбку.

А он, наталкиваясь на эту улыбку, словно стеклом отгораживавшую от него живого человека, бесновался, кричал, доказывал.

– Ты прости, но мне кажется, ты беснуешься так вовсе не из-за своих диких теорий о миллионе или о последней черте, а просто-напросто оттого, что я не позволяю тебе остаться со мной.

Он багрово покраснел.

– О, нет! То есть отчасти да. Понимаешь, ведь игра и женская любовь почти одно и то же: поэзия риска и надежды, леденящая душу и доводящая до восторга, схватка со слепым роком…

– Надоело, Феденька, на-до-е-ло. Это только слова. И особенно у тебя слова. «Все, все превратил он в пустые слова…»

– Что?

– Так, ничего. Вот третьего дня ты выиграл десять тысяч с лишком, остановился, побежал на почту. Но ведь вернулся, прикрывая обыкновенную слабость теорийкой о том, что если везет, то зачем бежать от судьбы. Проигрался, отыгрался, а кончилось все равно одним: пишешь и невестке, и брату о жалких ста рублях… Может, у меня возьмешь?

Он закрыл лицо руками и упал головой ей в ноги. Высокий подъем явственно читался сквозь тонкий батист.

– Зачем ты так?! Сам знаю, что натура моя подлая и слишком страстная, везде до последнего предела дохожу. Но тебя-то… ты-то…

– И меня, Феденька, точно так же своей подлой страстностью мучил – или забыл весеннюю ночь на Васильевском? Забыл?

Вместо ответа он вдруг жадно стал целовать ступню. Но Аполлинария лежала не двигаясь и только спокойно откинула простыню.

– Ну поцелуешь ты мне сейчас ноги, потом руки, потом всю меня исцелуешь – и что? Это что, вернет тебе мои чувства? Или мои – мне? Целуй, если уж ты такой… все черты переходящий. Только отчего же, Феденька, когда мы вчера встретили Ивана Сергеевича с его, между прочим, незаконной дочерью, если мне не изменяет память, от какой-то там крепостной и с которой он, однако, свободно появляется где угодно и отдает на воспитание любовнице, то ты…

– О, замолчи, замолчи, умоляю!

– Отчего ж мне молчать? То ты почему-то поспешно тащишь меня к первому попавшемуся бювету, краснеешь, суетишься, загораживаешь, бросаешь, наконец, и, как ни в чем не бывало, один идешь этой парочке навстречу. Я, между прочим, родилась тоже крепостной, но зато, по крайней мере, законнорожденная – что ж меня так стесняться, а, Феденька?

Он с трудом оторвался от пахнущей «Брокаром» кожи.

– Как мелко, мелко с твоей стороны уличать меня во всем, а самой не видеть за собой никакого греха, никакой вины. Тебе все позволено, а мне – ничего!

– Неужели? – Она лениво села в постели, и белые кружева мучительно медленно поползли вниз по невозможным плечам. А за окном продолжали лепетать ручьи, распаляя своей невинностью и свежестью. – Тебе – ничего? А кто сделал меня такой, какая я сейчас? Кому я отдала все, не рассуждая, не требуя, не оглядываясь? Кто убил во мне веру? Кто?! – Она гибко поднялась во весь рост со спутанными волосами, голая, со смятыми кружевами в ногах. На миг ему почудилась в этом искаженном лице не менада – Медея, но он поспешно зажмурился: зрелище было непереносимое.

– Поля!