Третья рота

По женской линии отец был карачаевец и украинец по мужской — украинец. Он носил эспаньолку, а на подбородке у него волосы не росли. Усы же были длинные, казацкие, запорожские усы! Задумчивые светло-карие глаза, то нежные, то суровые, орлиный нос, высокий лоб, тонкие брови. Стройный, широкоплечий, с богатырской грудью и слегка изогнутыми кавалерийскими ногами, он ходил чуть сутулясь, глядя немного вниз. Он был спокойный, молчаливый, прекрасно рисовал пейзажи, особенно акварелью, любил рисовать человеческие лица. Играл на гитаре и под её задумчивый, серебристый перезвон пел задушевные украинские песни. Писал стихи, больше сатирические.

Отец мой был русым, а мама, наоборот, — тёмная, почти цыганка, мятежная и порывистая. Она была красавицей. Её тёмно-карие глаза, чёрные, жгучие, словно крылья летящих птиц, красиво изогнутые брови, нервные ноздри почти классического, с едва приметной горбинкой носа всегда находились в каком-то дивном, волнующем движении. Мама была прекрасно сложена. У неё были иссиня-чёрные волосы, и вся она — словно звёздная и страстная песня. Она очень любила звёзды и часто молилась и плакала под ними. В юности, когда работала на патронном заводе в городе Луганске (родом мама из Каменного Брода), на общегородском балу она получила первый приз за красоту. А претендентками там были и дочки городских богатеев, но она, простая работница, всех их победила. Отец напоминал мне хмурого казацкого орла, мама — какую-то смуглую птицу, которой не сидится на месте и всё она хочет полететь куда-то. В отличие от отца она была очень разговорчива. Откровенность её потрясала.

Когда я был ещё маленьким и мы много ездили, мама случайным дорожным соседям рассказывала о всей своей жизни, и с такими интимными подробностями, что не тогда, когда я был маленьким, а теперь, когда я большой и уже старенький, я просто диву даюсь. Я всё слушал, что говорила мама, а она множество раз, потому что у нас было много соседей во время разных поездок, рассказывала одно и то же. Это навсегда запало мне в душу. Много раз она рассказывала о себе и о папе, о своих романтических приключениях, когда была ещё девушкой, о своих близких, родных и знакомых. И рассказывала так поэтично и образно, что передо мной как живые стояли исполненные красоты и очарования лунные ночи Донбасса и люди, прекрасные люди, целые звёздные миры, святые, далёкие и сказочно-близкие.

Деда моего, по отцовской линии, как талантливого крестьянского мальчика, воспитывал помещик. Когда он подрос, его отдали в Лисичанскую штейгерскую школу[2], двухгодичную. Дед не хотел учиться, прибегал домой и прятался на печи. Тогда приходил приказчик с мешком. В этот мешок он, как поросёнка, запихивал моего деда и тащил его на плечах несколько километров до Лисичего. Дед, Владимир Кириллович Сосюра, получил начальное горное образование, но из-за слабого здоровья в шахте не работал, а пошёл по канцелярской линии. Сорок лет он был секретарём Луганского «Крестьянского присутствия». За выслугу лет ему давали дворянство, но он отказался: «Я крестьянином родился и таковым хочу умереть». Под старость лет ему дали казёнку, и он до самой смерти торговал водкой в пользу русской императорской армии, которая одевалась и кормилась на прибыль от продажи водки. Дед, как и мой отец, писал стихи, тоже с сатирическим уклоном и тоже по-украински и по-русски. Помню содержание его сатирической поэмы, написанной по-украински и датированной 1859 годом. (Я отдал оригинал этой поэмы деда в Музей имени Шевченко в Харькове, но во время Отечественной войны всё погибло, и портрет моего прадеда Майбороды — тоже.) В поэме говорится о том, что паны, освободив крестьян от крепостничества, без них посдыхают. В ней говорится, как помещики обменивали людей на щенков, как издевались над ними, как мучили их, как на крови и слезах тружеников строили свою сытую и подлую жизнь.

Отец мой тоже учился в штейгерской школе, уже трёхгодичной, но не закончил её. Начал он учиться грамоте с пяти лет, на коленях у учителя. Окончил церковноприходскую школу, затем начальное городское училище. Мечтал стать моряком, но мечты не сбылись, и он стал учеником штейгерской школы. Учился на «отлично» и как отличник получал казённую стипендию. Маму очень смешило то, что мой отец, безусый хлопец, учась в первом классе, готовил к выпускному экзамену бородатых старшеклассников и, когда они туго воспринимали его объяснения, он нервничал и называл их «ослами». Но они не обижались на него, потому что называл он их так заслуженно.

За год до окончания штейгерской школы отца исключили за участие в революционном кружке с формулировкой: «За пьянство». Только благодаря связям деда отец не был сослан туда, куда «Макар телят не гонял». Когда папу исключили из штейгерской школы, он написал деду письмо в стихах. Помню, что в нём были жалобы на одиночество, на судьбу, на незаслуженные страдания:

Не убил я человека,
Златом будучи прельщён…

А дед ему ответил: