Третьего не дано?

Я молчал. Сколько еще надо продержаться — непонятно, а засов хоть и могуч, но ведь дверь можно попросту выломать, прорубив топором, а бердыш — вещь куда более убойная.

И вздрогнул, услышав голос Голицына, который отдавал точно такие распоряжения, которые и я дал бы, будучи на его месте.

Все правильно. Ни ему, ни мне после всего произошедшего отступать было некуда. Оба наворотили такого, что лишь выполнение задуманного могло извинить одного из нас.

Только ему позарез был нужен мертвый царевич, а мне живой.

«Ну что ж, чему быть — того не миновать», — вздохнул я и, пользуясь краткими минутами затишья — стрельцы убежали во двор за бердышами, оставшимися притороченными к лошадям, — произнес:

— Мне бы перевязаться или перетянуть хотя бы, а то вон сколько крови набежало.

Федор растерянно огляделся по сторонам и… напустился на сестру:

— Ну чего ты расселась-то, яко квочка?! Подсоби Феликсу Константиновичу, али не зришь раны его?

— Да какие там раны, — бодро заявил я, поворачиваясь к царевне, — царапины пустя… — И осекся на полуслове, во все глаза уставившись на Ксению, поднявшуюся со своей лавки и представшую передо мной во всем своем великолепии.

Если не считать любопытного черного зрачка, то все остальное я видел первый раз в жизни, и впечатление она на меня произвела ошеломляющее.

Что там я читал о ней? «Отроковица, зельной красотою лепа…», словом, что-то вроде того.

Не верьте!

Ложь!

Ее красота слепила, сверкая ярче солнца, — хоть зажмуривайся. Мисс Мира — жалкая замызганная кухарка по сравнению с ней. Мисс Вселенная? Туда же ее, на кухню. И вообще, чего это я тут кощунствую — ее вообще нельзя сравнивать ни с кем.

Она — единственная и неповторимая.

«А Квентин-то был прав, — промелькнуло у меня в голове. — Вот что значит поэт. И как он только ухитрился дорисовать к одному-единственному глазу все остальное великолепие?!»

Ксения склонилась надо мной, аккуратно бинтуя руку какой-то белой тканью, которую тут же от чего-то оторвала. Возможно, от напряжения, а там как знать — вдруг и от смущения, но ее лицо чуть разрумянилось, а потом она посмотрела на меня, и я… отшатнулся, едва не заорав.

На меня уставились глаза моей Оксанки.

Этого не могло быть, но… это было.

— Больно, княже? — испуганно спросила она, и ее черные глаза наполнились слезами сочувствия и сопереживания.

Странно, глаза от слез затуманились у нее, а видеть перестал я.

— Мм… — только и смог выдавить я из себя, потому что сейчас окончательно уверился: она это она.

Это был ее голос, ее жесты, все ее.

Разве лишь одежда… Да, сарафаны, летники и кокошники Оксана не носила.

— Уж потерпи, миленький, — просяще произнесла она. — Един ты у нас заступник остался опосля батюшки, а я…

у меня звенело в ушах от чарующей музыки ее голоса, темнело в глазах от близости глаз. Вот только я никак не мог разобрать чьих, и кто бы помог с ответом.

Все плыло в каком-то радужном тумане.

— Неужто и впрямь так тяжко — эвон яко побледнел, — донесся приглушенный, как сквозь вату, но с нотками тревоги голос царевича. — А ежели прямо счас богу душу отдаст?

— Тогда и нашим душенькам на этом свете недолго осталось мучиться, — печально прозвенел серебряный колокольчик голоса его сестры.

Минута — и ветер, метнувшись,
В узорах развеет листы,
Минута — и сердце, проснувшись,
Увидит, что это — не ты…[145]

Кажется, минута прошла. Я прикусил губу, постепенно приходя в себя.

Вот так, парень. Молодец. Уже гораздо лучше. Пускай частично, но мозги заработали.

Да и не время сейчас. Если стрельцы прорубят дверь, неминуемо начнется последняя в моей жизни битва — какие уж тут сантименты.

Мой голос осип, но я сумел выдавить:

— Ты будешь жить долго и счастливо, царевна, потому что иного я просто не допущу. Во всяком случае, пока я жив…

Кто ведает, что еще я наговорил бы бедной перепуганной девочке, но тут в дело вмешались бердыши, со смачным хрустом врезавшиеся в бедную дверь с той стороны.

Увы, но помешать им я был не в силах. Или попробовать?

— Эй, стрельцы! — заорал я во всю глотку. — Слышите меня?!

— Слышим, слышим, — невозмутимо отозвались с той стороны и насмешливо осведомились: — А ты нас?

И вновь сразу два топора или секиры врубились в дерево.

«От души наяривают парни», — невольно восхитился я их мастерством, глядя на первую трещину, появившуюся с нашей стороны в крепкой дубовой двери.

— И я вас, — бодро отозвался я. — Там, внизу, я не успел ничего вам сказать — боялся за жизнь царевича. Зато теперь могу. Слушайте слово государево. — И, стоя сбоку от трещины, расширяющейся с каждым новым ударом все сильнее и постепенно превращающейся в узкий пролом, принялся нараспев по памяти цитировать им грамоту Дмитрия.

Я знал, что продержусь недолго. Если бы я раньше поставил себе цель заучить ее наизусть — одно, но о таком повороте событий я не подумал.

Хотя если изловчиться, то можно и избежать мест, которых я не помню…