Третьего не дано?

— О таковском, батюшка, и вовсе не думалось, — в первый раз честно повинился Федор, но и тут нашелся, где слукавить, хоть частично, но перевалив с себя вину на чужие плечи. — К тому ж о дитяти думать не мужику надобно, а бабе. Ить ей рожать-то, не мне, дык пошто она о том не помыслила?

— Она-а-а, — насмешливо протянул Никита Романович. — Коль у мужика в годах в голове ветер на дуде играет, дак куда девке в осьмнадцать лет о том помышлять?

— Ежели ее батюшку удоволить чуток, дак и шуму никакого не будет, — робко предложил Федор.

— Чуток?! — возмутился Никита Романович. — Твое «чуток» не в один десяток деревень встанет! Да ишшо сколь серебра отдать придется. Мыслишь, батюшка ее из дурней? Был бы таковским, давно бы голову на плаху положил. Эвон сколько людишек, хошь и в ближней тысяче у царя были, да не чета ему, из князей али бояр родовитых, ан все одно — исказнил их государь. Да и наших родичей сколь полегло! — Никита Романович скорбно вздохнул и перекрестился на висящие в углу иконы.

Федор последовал его примеру, но невольно подумал: «А иное взять, и впрямь выходит — все, что бог ни делает, все к лучшему. Эвон сколь нам от покойных добра да вотчин перепало. Конечно, у царя куда поболе осталось, но и нас Иоанн Васильевич от щедрот наделил, не поскупился».

Меж тем отец его продолжал:

— А Шестов ничего, удержался[28]. И хошь звезд с небес не хватал, но и с седла не ссаживался. Опять же сколь он уже подле государя? Таких-то, кто чрез все прошли, государь особливо ценит, и, коль тот с жалобой к нему заявится, одному богу ведомо, чем оно обернется, и не токмо для тебя одного, а для всего рода нашего. Так-то сын, — грустно подытожил он и умолк.

Молчал и Федор. А что тут скажешь? Суровость царя всем ведома. Это он себе позволяет что угодно, а случись подобная оказия с кем-нибудь иным, так первым взревет.

Никита Романович, кряхтя, нагнулся, подобрал с пола брошенную плеть, задумчиво посмотрел на нее, потом оценивающим взглядом окинул сына.

«Никак сызнова лупить учнет, — взволновался Федор. — Тут и без этого все тело как огнем горит, а он по новой измышляет. Чего бы удумать-то эдакого?»

И тут его осенило.

Он чуть не завопил от радости, остро пожалев в этот миг о том, почему эта мысль не пришла к нему несколькими днями раньше, тогда столь тягостный разговор с отцом сложился бы совершенно иначе.

Впрочем, грех сетовать, главное, что мысль все-таки пришла.

— Я, батюшка, вот как удумал. Прасковья все едино долго не заживется на белом свете. Не в нынешнюю зиму, дак в другую, а богу душу отдаст.

— По твоей милости, — не удержавшись, съязвил Никита Романович.

— На икону побожусь! — Федор вскочил с постели и перекрестился. — Опричь одного раза я ее за все нынешнее лето и пальцем не тронул. А наперед и вовсе не коснусь, в том ныне пред Спасом зарок даю.

— Зарекалась свинья, — буркнул Никита Романович. — Что проку-то в том? Ты уж все сотворил. Теперь об ином измышлять надобно.

— И я об ином, батюшка, — торопливо перебил отца Федор. — А прок в том, что как она богу душу отдаст, дык я сразу оную Соломонию в женки и возьму. В том тож и тебе перед иконой зарекаюсь, и Ивану Василичу, ежели надобность встанет, перекрещусь.

— Поверит ли?

— А чтоб ему верилось, ты уговорись с ним, что деревеньками его всласть наделишь, не скупясь. И два десятка дашь, и три, да хошь пять. А он мне их опосля возвернет, когда свадебку сыграем. Ну вроде как приданое. Вот оно наше от нас и не уйдет!

— «Не уйдет», — ворчливо передразнил сына Никита Романович. — А того не посчитал, что, покамест они евонные будут, он с их и серебрецо брать учнет. Выходит, все одно — убыток. А коль Прасковья заживется лета на три-четыре, дак тут уж потерьки не десятками рублев — сотнями исчислять придется.

Федор виновато засопел. Получалось и впрямь получше, но тоже не ахти. А отец продолжал:

— И об ином подумай. То бы ты в приданое ишшо кус немалый отхватил, да к тому ж на родовитой женился бы, а так сызнова на безродной, да свое же добро за ей и получишь. Ну да ладно. Ныне-то нам деваться некуда. Пожалуй, так и сотворим. Но поедем вместях — сам виниться учнешь, — предупредил он заулыбавшегося Федора. — А уж гово́рю об деревеньках я сам с ним вести учну. Авось господь подсобит. Чую, втридорога мне твои утехи обойдутся.

— Зато жив останусь, — пробормотал Федор, но отец его уже не слышал — весь как-то сгорбившись, он тяжко шел к двери, по-стариковски шаркая ногами.

«А ведь стар уже батюшка-то, — мелькнула у сына потаенная мыслишка. — Я о Прасковье сказывал, ан неведомо, кто из них господу душу ранее отдаст. Эвон ногами загребает, яко столетний. А ежели батюшка ранее уйдет, так, может, оно жениться-то не занадобится? Чай, это он пред иконами божится учнет, а не я. Да ежели бы и я — нешто не отмолю грех… — Но тут же вспомнились деревеньки, которые он сам предложил отдать Шестову и которые теперь стало мучительно жаль. — Стало быть, придется жениться…» — с тоской подумал он.