Третьего не дано?

— Ты своим взглядом скоро дырку на мне протрешь, крестный отец, — нахально заметил я, припомнив и тут же слегка перефразировав слова киногероя. — А если уж решил остаться, так хотя бы как-нибудь отодвинулся, а то, не ровен час, смажут да угодят прямиком в твое величество. — И насторожился.

Ба-а, а нож ты зачем извлек? Неужто и впрямь возомнил себя крестным отцом и решил, как дон Корлеоне, самолично расправиться с изменником?

Так это ж совсем не так делается, дурилка ты картонная! Кина надо смотреть, которые голливудские, а не за трон драться.

Растолковать, что ли?

Берется цемент, таз, ставят в него человека, раствор замешивается…

Нет, не буду я продолжать, все равно тебе там за печкой в Путивле не понять, потому как ты есть темнота некультурная…

Или?..

Да нет, не верю!

Но хотя я, как мог, давил в себе эту надежду, которую успел минутой раньше окончательно похоронить, точно зная, что после разочарования помирать будет гораздо страшнее, она, окаянная, уже успела забраться куда-то возле сердца, заставив его молотиться в груди вдвое быстрее обычного.

«Не верю!» — упрямо орал я мысленно, даже после того, как с моих рук спали разрезанные веревки.

«Не верю», — последний раз произнес я по инерции, хотя Дмитрий уже ухватил меня за рукав кафтана и настойчиво тянул за собой, уводя от обреченных воевод.

Запас азарта во мне, по счастью, еще не иссяк, чему я возрадовался, как ни странно, даже больше, чем неожиданному помилованию.

Было бы чертовски обидно после всей моей бравады тупо усесться на голую черную землю, потому что ноги держать перестали.

— Я… тебя… милую, — выдавил Дмитрий на ходу, хотя и без того было ясно.

— Да ну?! Даже нераскаявшегося?! — удивился я и поинтересовался: — А как же сенат? — И, послушно следуя в кильватере за царевичем, безостановочно продолжал бубнить: — Разве можно так бессовестно нарушать решения верховного органа, в котором заседают потомки гордых римлян, правда, с московскими суконными рылами? — После чего нагло предупредил его: — Гляди, как бы господа сенаторы не выразили тебе порицание.

— Ты… — зло повернулся он ко мне, но тут же стих и, неуверенно улыбнувшись, ищуще спросил: — Это ты шутишь, да?

— Можно сказать и так, — согласился я. — У нашего шкоцкого народа вообще в большом ходу эдакий сугубо наш, шкоцкий черный юмор, кой я тебе ныне и демонстрирую.

— Царевич, а дозволь его с собой взяти? — вдруг вынырнул откуда-то Гуляй.

Хотя нет, тут я неправ. Это не он вынырнул, это мы подошли к лошадям, которых он держал под уздцы.

Дмитрий еще раз внимательно посмотрел на меня и, торопливо бросив: «С утра поговорим», поспешил забраться на своего арабского скакуна. Однако ускакал не сразу.

— Там про остальных не забудь, а то и впрямь темнеет, — озабоченно заметил он Гуляю. — Да загляни к монахам и вели, чтоб они вам бочку… нет, две бочки вина выкатили.

— О-о-о! — радостно взвыл Гуляй. — То и славно. Эгей, робя, гуляем нынче! — от избытка чувств завопил он через все поле. — Тока допрежь ентих, кои истинные изменщики, надобно…

Он даже не успел договорить, как раздались первые выстрелы — радостные казачки торопились попить винца.

Я не обернулся — это был жестокий мир с волчьими нравами, и нет за мной вины в том, что сегодня пули впились не в мое тело.

Значит, они чужие — мои от меня не ушли бы.

А вот песенку, с учетом того что воеводы отправились в дальний путь без меня, похоже, придется сменить. Теперь больше подходят строки другой:

Один из нас поехал в рай —
Он встретит бога там — ведь есть, наверно, бог![100]

Но это про первого из воевод, и впрямь решившего, будто я… Нет, продолжать, что именно он решил, не буду — уж очень смешно.

Цирк, да и только.

А мне больше подходит из той же песни, но иное:

Осталось нам немного лет,
Мы пошустрим — и, как положено, умрем.

Хотя почему это немного, черт бы меня подрал! Говорят, тот, кто воскрес, живет потом очень долго.

Правда, Христос не протянул и пары месяцев — видать, на Земле-матушке вообще всем жить вредно, даже сынам божьим, а я всего-навсего человеческий, так что неизвестно, сбудется ли примета.

«Господи, какой бред я несу! — вдруг с ужасом подумалось мне. — Только бы по инерции не ляпнуть чего-нибудь вслух, а то стыда не оберешься, ведь позорище несусветное. Так, чего доброго, договорюсь, что они меня сами приговорят, и правильно сделают, ибо богохульник и этот, как его, на «а» начинается. Нет, не аскет…»

И я упрямо вспоминал почти всю дорогу загадочное словцо на «а», пьяно улыбаясь на безобидные подколки казаков.

Затем, вылакав в одиночку почти двухлитровый ковш вина, на некоторое время протрезвел, после чего тут же испугался необъяснимых поворотов своего взлохмаченного такими зигзагами судьбы сознания и немедля потребовал еще один ковш, каковой и осушил под восторженные казачьи вопли.