Трест имени Мопассана и другие сентиментальные истории

Оказалось, что все очень сложно. Бабушка от горя совсем разболелась и стала как маленькая: чего-то боится, капризничает. Ее даже на два часа оставлять нельзя. А пенсию за маму бабушке не дали, так как у нее есть еще кормилец — сын, тот дядя, который живет в Рязани на чужой жилплощади. Но у дяди вторая семья, и он не очень-то интересуется. И в институте из-за всех этих дел стало просто невозможно... Так что придется бросить и поступать на работу.

...Когда утром Анна Львовна, чуть не плача, доложила все это проектному залу, наступило тягостное молчание.

— Да, — сказала синеглазая толстуха Ира Волчкова, которую Петя называл «Писатель Гаршин — больная совесть наша». — Прекрасные мы люди! Несем в себе зримые черты! Даже не подумали поинтересоваться, как там живет человек!

Петя покойную Шурочку не знал. Он как раз пришел на ее место. Но, как всегда, он больше всех загорелся. И закричал, что Валентину надо взять под коллективную опеку, удочерить вплоть до окончания высшего образования.

Боюсь, что, помимо всего, ему было просто лестно кого-нибудь удочерить и дать кому-нибудь высшее образование, которое ему самому из-за пылкой неорганизованности никак не давалось.

Анна Львовна обожающе посмотрела на Петю и сказала, что он «золотко» и «умничка», чем, кажется, не особенно его порадовала.

— Да, — сухо сказал Саша Суворов. — С четвертого курса уходить нецелесообразно. Меньше двух лет осталось.

Он решительно не желал участвовать во всех этих интеллигентских всплесках и возгласах: удочерение, коллективная помощь в беде... В конце концов он сам с восьмого класса вечерней школы и до последнего курса автодорожного института учился, как говорится, без отрыва. То есть днем таскал контейнеры на кирпичном заводе, а вечером готовил уроки в общежитии (комната на девять человек!) или клевал носом на лекциях.

Правда, никакой бабушки не было у него на иждивении. Но он был рад иметь кого угодно на иждивении, потому что у него всех убило в Харькове... Но Саша не собирается совать свои раны и мозоли в лицо молодому поколению: если можно прямо окончить «очный», — почему не помочь...

— Только без этой дамской благотворительности, — брезгливо сказал он. — Надо ей официально назначить стипендию. Нас двадцать шесть. Сложимся по рублю. Нет, мало — по полтора. И ей будет почти сорок в месяц, четыреста по-старому.

Толстая Ира — Больная Совесть Наша — была послана на квартиру к Ковалькам для выяснения обстоятельств на месте. Ей пришлось ждать до одиннадцати часов вечера, потому что Валентина уехала к какой-то бригадирше Фоминишне за конвертами. Потом они разговаривали часа два, так что метро уже не ходило, и пришлось брать такси, чтоб мама не беспокоилась (2.10 на счетчике и еще гривенник, краснея, шоферу «на чай» — кто часто ездит в такси, говорит, так полагается).

На работу Ира пришла с точным планом:

«1) Выхлопотать пенсию бабушке (ее фамилия не Ковалек, а Мякишева Зинаида Фроловна).

2) Дежурить по очереди у этой бабушки, чтоб Валентина могла иногда по вечерам уходить в техбиблиотеку, ей надо...

3) Стипендию посылать как-нибудь так, как будто от учреждения, потому что Валентина исключительно гордая девушка, и она никаких добровольных пожертвований не стерпит».

Пенсионные дела хотели поручить Павлу Ильичу. Но после его речи о «родном дяде, родном сыне бабушки» раздумали. Ничьи одолжения не требуются!

Петя, который, как я уже отмечал, рвался в заботливые родители, хотел сам идти в собес.

Но его не пустили. Тут нужен был более мощный ум. Дело в том, что покойная Шурочка, получавшая всего восемьдесят рублей, сама добивалась для матери пенсии. Но так и не сумела собрать нужные справки, никак там не набиралось двадцать лет трудового стажа.

Пришлось взяться Саше Суворову. У него горела диссертация, и дорог был каждый час. Но, с другой стороны, у него был собственный «Запорожец».

Кое-что Саше удалось сделать.

Но, к сожалению, не все. Четыре года, где-то в самом начале Советской власти, старуха проработала на фабрике «Красный батрак». Это, видимо, была какая-нибудь мелкая фабричка. И никто теперь не знает, кому она принадлежала. И старуха точно не помнит: то ли Моссельпрому, то ли еще кому.

— О, Моссельпром, — небрежно заметил Петя. — Там было что-то такое, чего больше нигде не было. Об этом еще Маяковский писал: «Нигде кроме, как в Моссельпроме».

Павлу Ильичу надоело смотреть на эту дилетантскую деятельность. Он произнес длинную сварливую речь о том, что «в наши годы мы куда лучше знали свет». После чего вдруг вызвался лично заняться пенсионным делом. (А то с вами старушка успеет трижды преставиться, прежде чем что-нибудь получит.)