Трем девушкам кануть

– Все вы о Боге! А я вам, как атеист и материалист, докажу в два счета, что энергия молодых имеет сильное поле и, если в нем все время находиться… Вот сколько мне лет?

– Ну, тридцать! – сказала Лидия Алексеевна.

– Сорок! – закричал Юрай. – Сорок! Как и вам! Но посмотрите на меня! Посмотрите!

И она посмотрела. И Юрай сделал максимально оптимистическое лицо, отчего Лидию Алексеевну даже передернуло, а Юрай понял, что она сейчас так далеко и так не присутствует, что даже хамство о возрасте скушала. Что, мол, взять от лицейского учителя-придурка, которого ударило фанерой?

– Улицу перейдете сами, – сказала Лидия Алексеевна. – Чао, бамбино, сорри! – Она так брезгливо посмотрела на него, а Юрай сидел, как дурак, и ждал, чтоб его отстегнули.

– О господи! – вздохнула она, выщелкивая Юрая. – Валяйте!

Конечно же, он запомнил номер машины. И почему-то было ощущение – избежал беды.

* * *

Все так и было, как Юрай представлял: Леон слушал его с закрытыми глазами. В середине своего рассказа Юрай не выдержал.

– Ну объясни! Объясни! Почему ты на меня не смотришь?!

– Фу! – ответил Леон и, открыв глаза, тут же прикрыл их ладонью, как будто Юрай маленькое, но нещадное солнце. – Не отвлекайся!

Так и закончил Юрай свой рассказ слепо-зрячему Леону, который даже после слов «и тогда я назвался тобой» не поинтересовался, каким было при этом лицо Юрая. «Тобой, но с другой профессией».

– Ну, она и отвалила, а я поперся в метро, – сказал свое последнее слово Юрай.

Леон молчал. Потом он тряхнул головой, открыл глаза, и Юрай увидел лицо другого человека, как будто вся эта дурная юраевская история причудливым образом прошла через потроха Леона, посидела у него в зубах, а потом обнаружилась в каких-то новых, еще давеча не существовавших Леоновых морщинах.

– Во-первых, во-вторых и в-третьих, мы «историю с дамой в „Мерседесе“» вынесем за скобки. Никаких оснований связывать ее с главным нет.

– Но чья машина, мы можем узнать?

– Узнаем. Это нам ничего не даст. Уверен. Я тебе так скажу. Вся твоя история хороша, так сказать, до первой пробы на истинность. Поверь, какой бы забубенной ни была наша милиция, явное убийство она бы увидела. Не факт, конечно, что она стала бы с ним разбираться, но что сама себе она бы его пометила – точно. Это я узнаю. Непременно. Нужны пробы на яд. Их в глубинках не делают, если, конечно, это не что-то грубое, всем известное. Сейчас же столько отрав! Слышал эту историю с грибами? Три десятка человек как не бывало, а гриб-сволочь – на анализе абсолютно такой, каким был раньше. Но, значит, не такой! Просто мы не знаем. Две девушки, на твой взгляд, отравлены, но есть формальные основания считать это несчастным случаем. Значит, так и будут считать. Потому что не до девушек, Юрай. Мир трещит по швам. Преступность стала хвастливой, вызывающей, она перешла черту, за которую раньше по каким-то высшим правилам не переходила. Теперь нет черты. Преступник растворился среди людей, как свой. С ним дружат, его уважают, к нему обращаются за помощью. Все это в порядке вещей, милиция пьет с ворами, убийцы приносят соболезнования родственникам ими же убитых, растлители идут работать в школы, чтоб далеко не искать жертвы. И тут появляется волонтер справедливости, который хочет в этом месиве найти источник зла… Да это уже не источник! Это уже озеро, в которое втекают и вытекают воды.

– Скажи, почему ты слушаешь с закрытыми глазами?

– Потому что так я лучше вижу. Мне не мешают твои руки, твои губы, твои дурные глаза. Я слушаю и создаю образ преступления. Он может быть совсем не таким, совсем не с той стороны, но я лучше ищу в выстроенном доме, чем на пустом пространстве. На сегодняшний день у всей этой истории есть одно уязвимое место: девчонка, которую бросили в кровать милиционеру. Вот с ней надо бы хорошо поговорить.

– Ее увезли родители…

– Но привезут же… Хотя честно… В этой девочке весь секрет, и я и копейки не дам за ее жизнь.

– Да ты что!

– Да. Даже если ты насочинял, приукрасил по закону своей профессии, даже если ты наполовину прав. Ведь не исключено, что ты совсем большой фантазер, а?

Юрай склонил голову и показал Леону шишку от дубины, повернул шею и продемонстрировал следы от колючки.

– Не звучит, – засмеялся Леон. – Это же тебя курочил сексуально озабоченный старик. Причем сам во всем и признался.

* * *

«Да, – написала мама, – у Алениного мужа есть новые финские вишневые сапоги, легкие и толстые. Вопрос, когда он эту красоту наденет? У него плохо заживают кости, и не исключено, что Алена с детишками пробудут у матери целый год. И как это бывает в жизни, сынок, для Алениной мамы это уж и не очень радость. Еще летом, когда в запасе весь двор, семерым детям есть место, а зимой, в двух крошечных комнатках? И материально им трудно. Поэтому Алена предлагает купить у нее сапоги, но они тебе явно будут велики, разве что с толстым деревенским носком».