Трехглавый орел

Пугачев окинул Гейтса долгим взглядом. Как мне показалось, в этом взгляде читалась тревога, но отнюдь не от недоверия к словам генерала.

– Ну что ж, – произнес он медленно, не спуская глаз с отважного американца, – ступай, коли то считаешь верным. Да береги себя, благородство нынче вещь нечастая.

– Слушаюсь, ваше величество, – склонил голову генерал Гейтс.

– А вы, купцы, с моим начальником штаба сговоритесь, когда ехать да поскольку. Эй, Закревский, где ты там?! – крикнул Емельян Иванович.

– Щас, величество, все организуем, обеспечим. – Лис оторвался от сочного бараньего бока и поднялся, вытирая руки о скатерть. – Щас со всем разберемся: и чего, и сколько, и кому, и во шо им это обойдется. Полетели, голуби мои сизые, будем с вас пух государю на перину собирать. – Он обвел фермеров взглядом, в котором вполне четко читалась сумма, кою представителям частного капитала надлежит заплатить за право торговли в Питтсбурге и его окрестностях.

Купцы вернулись вечером. Вернулись довольные, хотя и рассказывая весьма занятные вещи. Как оказалось, фургоны с провизией сначала долго не желали впускать в Питтсбург. Потом, когда после тщательного досмотра все же пустили, собравшийся на экстренное заседание Конгресс решил было полностью сжечь доставленное продовольствие, подозревая, что оно отравлено. Затем, когда испуганные возможной потерей товара торговцы начали демонстративно поедать плоды своих полей на глазах у почтенных конгрессменов, решение было отменено, но тотчас его сменило другое: передать весь обоз армии. Вот тут уже почтенные маркитанты встали на дыбы, в один голос заявив, что в этом случае город не увидит больше ни крошки...

Неизвестно, чем бы закончились эти дебаты, когда б не изголодавшиеся горожане, узнавшие, что привезенную для них пищу Конгресс пытается отдать солдатам. Толпа смяла стоявшие у фургонов пикеты континенталов, спеша урвать от плодов земных до того, как в головы мудрых правителей придет еще какая-нибудь мысль, скажем, отослать обратно «данайские дары».

– Да, кстати, – один из фермеров, собиравшийся уже отъезжать в родные пенаты, обернулся к стоявшему рядом с провиантской колонной Лису, словно вспомнив что-то важное, – там этого генерала арестовали, который с нами в город ехал.

– То есть как это арестовали? – удивленно уставился на него мой напарник.

– Сначала вроде бы генерал пошел к Вашингтону. Потом я их видел вдвоем, ехавших в сторону ратуши, где сейчас заседает Конгресс. А дальше смотрю, ведут его четверо солдат, уже без шпаги, в сторону питтсбургской городской тюрьмы. Так что, по всему видно, арестовали. Наверное, как изменника. – Возница пожал плечами и хлестнул кнутом пару одров, запряженных в возок.

Осада продолжалась, хотя, видит бог, это была самая странная осада, о которой мне доводилось слышать. Невзирая на требования Григория Орлова приступить к более активным наступательным действиям, Пугачев не только запретил какие-либо попытки штурма или минной войны, он велел отвести батареи так, чтобы они не могли бомбардировать город. К явному неудовольствию решительного начальника артиллерии, ему было разрешено лишь отвечать огнем на огонь американских пушек. Правда, с ними, к вящей радости Григория Григорьевича, было ведено не церемониться. Упрашивать Орлова не пришлось, и вскоре церемониться стало практически не с чем.

А осада все продолжалась и продолжалась. День ото дня мы отбивали вялые вылазки континенталов, вновь загоняя их обратно в город, день ото дня получали вести о подходящем все ближе Салавате Юлаеве. Все прибывавшие в армию отряды индейцев и негров сообщали новости издалека: что Гоу, соединившись с Корнуоллисом, взяли Филадельфию; что Джон Пол Джонс вернулся в Америку после удачного набега на Англию, где впервые после Вильгельма Завоевателя высадил иностранный десант; что юный французский маркиз де Лафайет, назначенный Конгрессом начальником штаба континентальной армии из почтения к знатности рода и рвения вчерашнего кавалерийского капитана сражаться за независимость Соединенных Штатов, теперь движется на помощь осажденному Вашингтону с могучим отрядом в триста сабель и три с половиной тысячи штыков...

Мы стояли и ждали. Ждали потому, что внутренне почти каждый из нас понимал, что то, чему суждено свершиться, – свершится здесь. Казалось, из всей нашей армии в полную меру хлопотал лишь Лис. Каждое утро он встречал провиантские возы, распределяя, кому ехать в Питтсбург, кому оставаться в лагере, снимал с торгующих местовые, прогонные, мостовые и еще бог весть какие пошлины в императорскую казну, записывал в особую книжечку количество припасов, оставляемых пугачевцам и отправляемых Вашингтону, а затем аккуратнейшим образом выспрашивал у возниц обо всем увиденном и услышанном в городе.

В этот день все было, как обычно. Неугомонный генерал-аншеф Закревский во главе дежурной комендантской роты инспектировал колонну, когда вдруг на всем ходу он остановился у фургона, доверху забитого мешками с картошкой, и скомандовал вознице:

– Разгружай.