Трава и солнце

Поздно вечером, когда сумерки окутали Шараново и на Центральной улице зажглись огни, Аверя снова двинулся к лагерю.

Проходя возле закрытой церкви, вдруг заметил во дворе на фоне выбеленной стены две темные фигуры и услышал легкий скрип закрывающейся церковной двери.

Аверя, прижавшись к дому, замер.

Фигуры вышли из металлических воротец. Один человек что-то говорил другому, вроде благодарил. Потом обе фигуры пожали руки и разошлись в разные стороны. Одна прошла близко от Авери, и он вдруг понял: отец Василий! А второй… Аверя сразу догадался, кто был второй.

Переждав немного, Аверя пошел за Львом, прячась в глубокой тени домов. Народу на улице почти не было, и идти за ним было опасно: стоило Льву обернуться — заметил бы. Лев нес, прижав к боку, что-то тяжелое, завернутое в материю.

Вспоминая после этот вечер, Аверя сам не мог понять, почему не подошел ко Льву, а стал красться за ним. Наверно, потому, что выход двух людей из закрытой церкви, разговор вполголоса в сумерках — все это было как в книгах про шпионов из библиотечки военных приключений, которые он обожал, все это было так таинственно, что он и не мог поступить иначе. Когда Лев скрылся в палатке, Аверя быстро подбежал к ней с той стороны, где не было окошечка, и услышал его голос:

— Ну, старик, и везет же мне! Такой сегодня денек… Смотри, сразу четыре штуки, и совсем, если разобраться, по дешевке… В Москве одна стоит столько, как здесь — все четыре.

— Пошел ты со своими иконами, дай спать! — пробубнил спросонья Аркадий.

И Аверя понял: сейчас самая пора прийти за своим Георгием.

Он отполз в сторонку и громко, преувеличенно громко стуча полуботинками, подошел к палатке и твердо спросил:

— Можно?

— Аверя? Тебе чего? — Лев, видно, уже знал о цели его прихода, потому что голос его нельзя было назвать ласковым. Тут же он добавил: — Значит, это ты донес на меня, ты? И молчал?

— Не я! — в пылу, сам не зная, зачем врет, крикнул Аверя. — Кто вам сказал, что я? Не я!

— Сказали… Зачем пожаловал?

Аверя, вспотевший, с горящими ушами, сбивчиво объяснил.

— Завтра утром приходи, не хочу сейчас рыться в машине. Пока…

Аверя, опять громко стуча полуботинками, отошел и притаился в сторонке, не очень далеко от палатки: ах, как помогали ему жить маленькие книжки из военной библиотечки приключений!

Минут десять палатка молчала, потом послышался негромкий голос Льва — он тоже, видно, читал эти книги и говорил так, что ничего нельзя было разобрать. Зато Аркадий проявил полное незнание шпионской литературы, потому что совершенно пренебрегал осторожностью и говорил чуть ли не в полный голос:

— А я думал еще с недельку здесь пожить… И, знаешь, все это мне вконец осточертело! Я приехал сюда отдыхать, а не… (Тут Аверя не разобрал.) Чтоб снова ввязался с тобой в поездку…

Лев опять что-то прошептал, но так, что Аверя и слова не расслышал.

Аверя уходил домой поздней ночью, и от горечи и беспокойства, от каких-то новых и неопределенных, очень трудных и непривычных для него мыслей у него прямо разрывалось сердце. Утром он явился на то же место. Огненно-красной палатки и «Москвича» как не бывало. Однако зеленая палатка, в которой жили парни, осталась. Аверя не знал, что делать, и в нерешительности присел неподалеку.

Вдруг из палатки донеслись женские всхлипывания и голос Аркадия:

— Да перестань ты, слышишь? Встречу его в Москве — не поздороваюсь.

— Но зачем было так сразу, — сказала женщина, — и так грубо, хоть бы слова выбирал, он бы не обиделся так…

— Слова? — с усмешкой произнес Аркадий. — Проймешь такого словами! Он… он и не понимает, что наделал…

— Куда ж мы теперь с палаткой и всем имуществом? На себе потащим?

Аверя слушал, не стронувшись с места.

— Довольно, — сказал Аркадий, и это слово, и все, что он говорил до этого, так не вязалось с ним, с его вялым лицом и рыхловатой фигурой. — Я не знаю, как посмотрю в глаза этому мальчишке, ведь он явится скоро… И почему не отдал ему вчера эту икону…

Дверца палатки шевельнулась. Аверя вскочил и со всех ног бросился с пляжа.

Глава 9 ЧЕТВЕРО В МОРЕ

Фима легла спать не поужинав. Да мать и не поставила ничего на кухонный столик. Легла, не раздеваясь, и лежала, уткнувшись в подушку. Такого еще не было. Фима думала, что родители смирились. А значит, нет. Молчали, терпели до поры до времени, ждали… Чего ждали? А может, просто нервы не выдержали…

Конечно, дело не только в этой иконе. Фима перебирала в памяти каждый день и час своей жизни в отцовском доме, вспоминала Артамона; перейти бы к нему…

Она лежала неподвижно, вдавив в подушку лицо, и не плакала, даже не всхлипывала. Ее плечи, руки, щеки, бока не горели, не ныли от ударов, хотя кое-где, наверно, остались синяки. Все это было так мелко и ничтожно по сравнению с тем, что надвигалось на нее, захлестывало, как прибой, поднимало вверх на волну, с которой далеко видно.

Фима вдруг впервые поняла совершенно ясно и отчетливо: в этом доме ей больше делать нечего.