Трава была зеленее, или Писатели о своем детстве

Оставалось найти только подходящую пионерку, но, перебрав вместе с классными руководителями всех возможных девочек-пионерок, Зоя Мироновна никого не нашла. План ее был близок к провалу. И тут ангелом пришла на помощь учительница начальных классов Марья Дмитриевна, у которой в ее втором «Б» как раз училась подходящая девочка. Причем не просто подходящая, а Подходящая. У ее ученицы, самой младшей девочки класса, которой в октябре только стукнуло семь, «очень удачно» в Афганистане оказались в данный момент не только папа, но и мама. Ее папа — советник, уехавший на эту войну надолго, а мама, как его жена, должна была находиться рядом с мужем. Девочка жила с бабушкой и тетей, уговорить их, чтобы ребенок постоял рядом с цинковым гробом, не составило особого труда. И то, что девочке — второкласснице, октябренку, до пионерского возраста еще расти и расти, и то, что она доставала здоровенному пятикласснику Шульгину лишь до пояса, и то, что она больше всего на свете боялась мертвецов, никого не волновало…

В огромном школьном вестибюле ярко горели все лампы. Посреди зала, на длинном столе, затянутом красным сукном с черной каемочкой, поставили цинковый гроб с небольшим окошечком в том месте, где предположительно должно находиться Сашкино лицо. Нервный лейтенант, отвечавший за почетный караул, солдаты которого должны были навытяжку стоять у гроба рядового Бойко, отдавал короткие команды бестолковым подчиненным, не понимавшим, за какую такую провинность их сюда определили. Зоя Мироновна в торжественном черном кружевном платье, поверх которого кокетливо (под красные туфли) был повязан пионерский галстук, как заправский похоронный распорядитель тихим и жестким шепотом гоняла и лейтенанта, и солдатиков, и даже саму директрису школы. Сегодня был ее день. Ее Событие.

Заглянуть в гробовое окошечко хотелось нестерпимо. И было страшно до шевеления черных бантов на косичках. Еще ужасно болела правая рука, задранная над головой в салюте. А еще хотелось в туалет. Как всегда, когда очень страшно. Кроме этого, боковое зрение ловило автомат в руках солдата, стоящего за спиной Сереги Шульгина. Казалось, что сейчас автомат (он же настоящий автомат) начнет стрелять. И что тогда делать? Тогда меня убьют и тоже положат в такой же большой цинковый скворечник, и мама с папой не успеют приехать ко мне на похороны. Потому что из Афганистана «не налетаешься». Так говорила мама.

Вспомнился недавний Новый год, который мы отмечали с мамой вдвоем, потому что папа улетел в Москву «за назначением». Мама так сказала. В черно-белом телевизоре «бом-бом-бом» куранты отбили 12 раз, появилась надпись: «1980 год», и зазвонил «тр-тр-тр» телефон-вертушка, стоящий между папиными аквариумами и мамиными книгами. Мама подбежала, схватила трубку и закричала мне: «Иди скорее! Папа из Москвы звонит!»

Потом ее лицо побледнело, и она стала произносить непонятные фразы: «Летишь к Боре Комарову? Но почему? А как же Танзания? Как я могу в такой короткий срок Оксану куда-то определить? Интернат? Нет, только через мой труп».

Я тогда четко поняла, что в моей жизни закончилось что-то очень важное. Уже потом, когда я вырасту, то пойму, что в тот момент закончилось самая беззаботная пора детства и началась Другая жизнь. Еще, когда я вырасту, то узнаю, что «Борей Комаровым» называли Бабрака Кармаля, тогдашнего лидера Революционного совета Афганистана, и что меня хотели отдать в элитный интернат, где учились и жили дети родителей, отдающих свои самые разные интернациональные долги в самых разных уголках нашей Земли.

Но это все потом. А пока было просто очень страшно. Цинковый гроб обдавал ледяным холодом, мои синие тощие коленки покрылись мурашками, пионерская форма, взятая напрокат у соседки Ларисы, сидела на теле неудобным мешком, вдобавок смертельно затекла рука, задранная в торжественном салюте. Зоя Мироновна смотрела с неодобрением, ей не хватало трагизма в лице девочки. Проходя мимо нее, она злобно шипела: «Прекрати таращить на все свои глазищи, просто смотри грустно в одну точку».

Той самой одной точкой оказалась дырка на колготочной пятке одной из девочек, изображающих в танце скорбящих голубок. Танец поставили на скорую руку за одну репетицию, и девочки, до тех пор танцевавшие исключительно народные танцы пятнадцати республик, старательно изображали нечто среднее между медленным латышским народным танцем «Аййяла» и грузинским групповым «Ачарули». При этом они активно размахивали белыми шелковыми лентами, которые каждый раз улетали из непослушных пальчиков то в плачущую мать Сашки Бойко, то в грозного лейтенанта, меняющего своих солдатиков с автоматами каждые полчаса.

Дырка на пятке металась то вправо, то влево, подпрыгивала и делала очень смешные круговые движения, когда маленькая танцовщица-голубка изображала возвращение на Землю. И вот тут мне стало нестерпимо смешно, а потому в туалет захотелось еще сильнее. Так, как хочется, когда нестерпимо смешно, а смеяться при этом категорически запрещено.