Трав медвяных цветенье (СИ)

Так людей дорогих хоронят. Чёрен человек от горя страшного, рыдает и об крышку гробовую бьётся – а внутри, там где-то, в тайниках души – не верит этой смерти. Нет близкого – а вроде как, не совсем… А кто же тогда во сне приходит? Кто же в мыслях неотступно пребывает? Каждый шаг твой сопровождает? Кто – как не он? Значит, всё же не исчез, не умер! Просто сейчас, в этот день, в этот час – разлучён с тобою. Но ведь не вечно! Не навсегда!

Навсегда…

Навсегда ничего не бывает! Жизнь идёт, меняется, струится множеством протоков! Нет числа им, и нет указа! Вдруг забьют из-под земли ключи нежданные! И рванутся ручьи в реки, и проложат новые русла, напоят бесплодные земли! Разве не ударил пророк Моисей посохом в пустыне? Сколь незыблемы скалы – и то рушатся в бурные волны. И встаёт стена на речном пути. И меняется водный ток.

Всё возможно. Надо терпеливо ждать. Надо просто не умереть от мучительной тоски, пока реки меняют русла.

Да. Стах возьмётся за Полочское дело. Это сулит славную прибыль. Он добудет золотой казны и построит хрустальный дворец. И кто знает… может, поселится счастье в том дворце.

А иначе… без дворца – как и жить?

Зар знал, куда послать. Закрутила нелёгкая, сразу да сходу. Как канатоходец: чуть влево-вправо – смерть! И помощи никакой, и совета: в такую даль унесло Стаха, где отродясь – не то, что не бывал – и не слыхал про такие края.

Полочь – это далеко. Но даже не в этом дело. А в том, что от той от Полочи – в иную сторону целая сеть плетётся. Новая сеть, какой раньше не бывало. И попробуй, ошибись на узлах её. Попробуй завязать неумело. Или вервь гнилую вкрутить. В самый рыбный момент сгинет всё, как потянешь. Всё пропадёт тогда. Грош цена трудам немалым, а спине – батоги.

Началась у Стаха весьма самостоятельная жизнь. Теперь – когда не было ему подспорья от братьёв-товарищей. Когда взялся сам – и взял на себя. За всё в ответе.

Но это – хорошо было. Лихо! Интересно! Отчаянно! Главное – не больно.

Больно было на запад, в сторону дома глянуть. Оттого Стах зори вечерние всей душой возненавидел. Пополам разрывали, древней зверскою казнью. Тащило душу на запад – и сразу прочь отшвыривало. Только и оставалось молодцу – боль унимая – кипеньем дел её разжижать, суетой забот сердце умащивать. Без опаски лез во все водовороты. Чего терять-то? Башку дурную?

Ни днём, ни ночью Стах покоя не знал. Солнце клонилось долу, а молодец голову, знай, отворачивал. Как не бывало запада да заката. Нет ничего! Работа только!

Кобылку свою упрямую замотал совсем. Вроде - жалел. А всё одно гонял. Потреплет по холке: «Девочка моя!» – да пнёт под бока: «Жми резвей! Не поспеем!»

Ничего не поделаешь. Дело торопит. Смеркается? Шут с ним! Нескор зимний рассвет. Где там, по чужим избам, на жухлой соломе – от стенки к стенке в полудрёме мучительной метаться? Чего тут – двадцать вёрст до места? Покроем сквозь ночь, сквозь ветер и снег! К утру с лёту в дело вклинимся! Там и отдохнёшь, юница непорочная! Ничего! Не помрёшь! Это нашему брату из-за вас, безгрешных, вешаться впору!

С горя Стах лишнего наговаривал. Оттого не мог на закат он смотреть – что оттуда, с заката – непрерывно тянул его ждущий взгляд. Призывный взгляд, к которому не было пути.

Взгляд этот встречал рассвет как надежду. Взгляд этот летел на восход, вслед за молодцем – ища его в каждом луче солнечном, в каждом розовом облаке. Там, в стороне, где лежит дальний город Полочь – плывёт это облако над головою всадника, ранним ноябрьским утром от Лалы ускакавшего – и кто знает – не встретятся ли в похожей на буйное цветенье тучке томящиеся их взоры?!

Ушам своим не поверила Лала, когда открыл хмурый братец ей о полудни железные двери:

– Выходи, – бросил жёстко, – хочешь, реви, хочешь, нет – дружок твой уехал. Больше не вернётся.

Вот уж это показалось Лале сущим вздором. Как мог Стах не вернуться? Ну – уехал, это уж бывало… плохо… тяжко… тревожно… но когда-нибудь-то – минует! Будет день светлый, и час радостный!

Как он возвращался, Стах! Боже мой, какое это было всепоглощающее счастье! Как сразу всё преображалось на свете! Мир окружающий бил живыми родниками и взрывался сочными побегами! Всё было прекрасно и ярко – напористо росло и цвело ожидание – вот-вот они увидятся! И тогда…

А – неважно, что тогда… пусть хоть небо рухнет! В тот миг – они будут вместе!

А сейчас, пока – его не было рядом. И это было ужасно. Это была такая мука – будто чудовище заживо ело её изнутри… там, где сердце! И голова была пустая и неподатливая, мысли путались, не подчинялись.

Знала – будет не так больно, если не думать о Стахе! А думалось – только о Стахе.

Она едва слышала обращённые к ней речи… она не помнила, кто и что говорил ей… она точно не видела никого вокруг… равнодушные руки исполняли по сто раз повторяемые приказы… и, как мёртвые, уста – не роняли слов.