Трав медвяных цветенье (СИ)

– Как не сталкиваться? – огорчённо распахнул глаза Харт, – артель уговорилась уже… прежнюю наработку-то сбыть… и вдруг – точно подменили заказчика… Ничего, говорит, не могу. Не берусь, пока князь Кремечский не соизволит.

– Ого! – тут и Стах глаза распахнул, негромко и протяжно засвистел… но, спохватившись, смущённо глянул на старушку…

– Да свисти себе, милый, – добродушно рассыпалась та дребезжащим смехом, и дрогнули-заструились частые лучики от глаз, – свисти, коль душа просит! Чего мне, старой, сделается?

– Свисти, Гназд! – развеселившись, мигнул Харт. – У других нельзя, у Нунёхи – можно! Говорю же – золотая старуха! – он ласково похлопал хозяйку по оперевшейся о деревянную столешницу сухой сморщенной пясти. И опять подморгнул Стаху:

– Свисти! А хочешь – споём! – он свирепо покосился в оконце на деревню. – Пусть знают, что есть у старушки родня!

Старушка разулыбалась во весь щербатый рот:

– А и верно! Спой, родимый! Я теперь уж петь не гожа… да и пенье-то моё кукушечье. А ты по-своему спой, по-молодому, по-соколиному! Сто лет никто тут не пел!

И Хартика неожиданно вздохнул.

И неожиданно запел.

По-соколиному.

«Летал сокол в поднебесье,

Грустил сокол о невесте

На закате…

По невесте златоокой

Плакал сокол одиноко:

Где искати?!

Злые вороны и совы

Крепко заперли засовы,

Не сорвати!

Не сорвать засовы к ночи,

Совы-вороны хохочут

На закате…»

Хорошо Хартика пел. С тоской туманной. С печалью скрытой. Так что дрогнуло сердце у Стаха, стал подпевать… Так они, оба разнежившись, и завершили сей меркнувший день, и про закат на закате пелось очень чувствительно, а там и ночь не замедлила. И старуха Нунёха, притащив с сеновала ворох соломы, постлала обоим на полу у печки.

Наутро Стах уехал. Торопили договора безотлагательные. Харт остался на денёк: старушке подсобить. А Стах лишь улыбнулся виновато да плечами пожал: де, простите, люди добры, благодарствуй за хлеб, за соль, ан – мне не досуг! И – в седло! Что делать?

Но про себя – принял Стах решение

впредь заезжать-пособлять не пением,

а трудовым рвением…

А пока – рвением рвал вёрсты дальних дорог, стремительно дела рассекая.

Рвала меж тем пряди когда-то золотых волос, в досаде и злобе, Агафья, младшая Дормедонтова дочка, рыдая пред высоким стрельчатым зеркалом… Так – на то и доля женская! – пред зеркалами рыдать…

«А будьте вы! Чтоб вас!» – яростно шипела она сквозь стиснутые зубы, подцепляя гребнем частым, из чащи густой выволакивая седые волоски, а то и пряди, чересчур щедро и рано побившие янтарные косы.

Оно – не велика беда – седина мужней бабе! Кому видна проседь под богатым женским убором? На то бабам кокошники жемчужные да парчовые платы!

Только ведь – платы в палатах, а в спальне? Что-то часто стал муженёк попрекать её безвременной сединой… и на разобранную для спален-постель красу поглядывать с прохладностью… да и в спальню-то заглядывать не часто… Больше ночевал в гостевой горнице, а то и невесть где…

Нет… с сединою можно бы справиться… Вон – шелухой луковой поцветить. Только цвети, не цвети – не заметит, раз не глядит. Что за ведьма глаза ему отводит? И карты бросала Гата, и воск лила, и за палец дёргала… а толку – в сено иголку!

Сперва-то – всё было, как положено при жене-красавице. Муж души не чаял и в шелка рядил. Да и Гата вела себя умело, чутко улавливая прихотливые струи настроения мужнина и к ним подлаживаясь. В этом деле она толк знала. С начала самого, правда, не задалось с детьми… но не старуха, слава Богу, всё ещё могло устроиться, если бы…

Чего случилось… как и когда? – вот здесь Гата явно что-то упустила… видать, на шелка отвлеклась… Ну, а – куда ж без шелков? Без них, без шелков – не удержишь мужиков! Ан – и шелка не помогли… Но – навещая родительский дом, когда дозволял муж – Агафья неизменно держалась гордо и внушительно, уверенно говоря о своей жизни и ни словом не обмолвливаясь про семейную прохладу. В такие приезды особенно богато поблёскивали парчовые складки душегрей, роскошней колыхался изукрашенный сарафан, ярче мерцал жемчуг причудливо шитого, сложно украшенного трёхрядного кокошника, полнее и тягучей позванивали бусы, с его краёв до плеч спадающие, или свисающие с шеи до грудей. И каждый раз было что-то новое и дорогое, что усердно выставлялось пред родными, особенно пред чёрной тучею глядящей, астрашенной сестрицей Гаафой, так и не заарканившей собственного законного муженька. Каков, однако, гордец попался! Ишь! Обидели его!

За все годы ни разу Агафья о нём не пожалела. Только фыркала самодовольно, что так ловко поймала парня. Это вам не сестрица-чумичка! Да… Агафьина краса – слава не только семьи, а, почитай, всех сёл окрестных! Чрез дочкину красу и папаша дела свои продвинул, зятьевой поддержкой. Да бывало, иные подрядчики сразу же бумаги спорные подписывали, стоило Гате из дверей улыбнуться.