Трав медвяных цветенье (СИ)

– Ты бы, Стаху, поведал, каким чудом тебя тесть нашёл? Как письмо-то к тебе попало?

– Да Харитон привёз, – пожал плечами тот.

– Верно. Я, – подтвердил Харт.

– А к тебе как?

– А мне передал Жола Вакра…

С ближней ёлки сполз и рухнул пласт снега. И неудивительно: когда разом вздрогнут четыре здоровых мужика, тряхнёт не только ёлки.

– Что?! – дружно изумились Гназды. – Жола Вакра?

Стах с испугом глянул:

– А что?

– Что-что! – всклокотали братья.

Иван сокрушённо промолвил:

– Неделю назад Жола Вакра пребывал в Гназдовой крепости и не торопился её покидать… Давно письмо-то получили?

– Вчера…

– Не мог же он раньше нас сюда попасть! – зашумели Гназды. – И про дочку словом не заикался!

– Неладно, – отметил Иван. – Ты сам-то видел его?

Харитон покачал головой:

– Нет. Парнишка наш передал. Но я его выспросил, что да как. На санях, говорит, мужик в шубе подъехал. Широкий, невысокий, с пегой бородой.

– Похоже, – заметил Фрол.

– Похоже-то, похоже, – пробормотал старшой, – да мало ль на свете пегих бород… Жола – тяжёлый: легко с места не рванёт…

– А если не Жола, тогда тать, – пошли толковать Гназды. – Знал, что Жола нам свой. И как про меньшого проведал? И зачем встрял?

Стах безвольно опустился в сани. И пока рассуждали братья, ни слова не молвил. И только когда были высказаны все домыслы, и повисло удручённое молчание, приподнялся вновь, и жалкая надежда просквозила в голосе:

– Но даже если не Жола… ведь это всё равно могло оказаться правдой?

– Могло, – подумав, согласился Иван.

Младший глянул коротко и голову уронил.

– Оно, конечно, грех кому смерти желать… – сочувственно посмотрел на него старший. И добавил:

– Только враги же…

Надежда, что ещё с вечера парила над головой Стаха и блистающим оперением освещала весь утренний путь, осторожно опустилась на плечо и с жалостью заглянула в глаза. Минувшей ночью они с Лалой еле заснули, взбудораженные письмецом, что перед закатом притащил к ним окутанный морозным облаком Харт. Он долго отогревался у жаркой печки, с заиндевелых усов капало. Грамотку вручил не сразу – сперва молчком борща похлебал. И то сказать – ради особого случая, все дела побросав, не поленился в лесной студёный путь: коня запряг, в сани поклажи нагрузил: уж коль ехать, так не попусту, запас всегда пригодится: что когда обещал – вот и кстати… Воз привёз – вздохнуть требуется. Стах с Лалой, тоже молча, сидели с ним за столом и ждали, что скажет. Чуяла душа – неспроста приехал.

Что за новость – Хартика в целом знал, хоть грамотку и не распечатывал: не ему грамотка – Стахию Трофимычу. Так и начертано, со всеми прилагающимися росчерками и загогулинами: видно, что сведущий человек писал. Не сам тесть. Но печать тестя. Печать Харитон хорошо знал. А её Дормедонт Пафнутьич столь ревностно хранил, что никакой тать, кроме него самого, не доберётся.

– Поглядим, что понаписал… – пробормотал удивлённый Стах, ломая печать. Харт всё ещё помалкивал, пряча глазки и улыбки. Хорошо, что с порога не объявил. А то б и про борщ забыли.

Когда прочёл Стах витиеватые письмена на хрусткой и весьма помятой бумаге – долго сидел неподвижно, в неё вперившись и боясь шелохнуться: а ну, развеется видение! Затем, силы подсобрав, медленно повторил во всеуслышание:

«Дражайший зять наш Стахий Трофимыч Гназд! Должны довести до вашего сведения тяжёлое и сокрушившее несчастное наше семейство происшествие, отчего ныне пребываем в слезах и печалях, ибо в день десятый месяца февраля единокровная наша дщерь почила в бозе, отойдя в мир иной. Просим со всею открытостью и почтением, любезный зять, поспеши проститься с усопшей, ибо бренное тело держим на холоду в ожидании твоего приезда, и, ежели не сможешь прибыть, будем в горькой тоске, которая и так снедает нас до того, что усугубляться некуда.Пред лицом великой скорби да забудутся былые распри, и единственно хотелось бы заключить тебя, бесценный зять, в родственные объятия и пожелать благополучия и здоровья, на том да пребудет с тобой всемогущий Господь.

Писано в день десятый месяца под вечер в пятом часу писарем села Гущина со слов преданного твоего тестя Дормедонта, сына Пафнутьева, и заверено его печатью».

Евлалия бессильно сползла на лавку.

Харитон только усмехнулся:

– Да. Именно это парнишка и передал.

– Так ты знал, разбойник, и молчал! – вскричал Стах и ударил его в плечо.

– Ты погоди радоваться-то, - урезонил дружка Харт. – Какая дщерь-то, не сказано. Чудно. Почему бы Дормедонту сразу не уточнить, мол, супруга твоя верная? Или хотя бы сестра меньшая?

Верно. Столь блистает порой оперение птицы-надежды, что застит взор. Тенёт не замечаешь.

– Чудно-то, чудно, – нервно затеребил макушку Стах, и невзначай вцепился в клок волос, словно в разноцветный сверкающий хвост, ибо не хочется отпускать её, птицу. – Да что возьмёшь с сокрушённого родителя? Позабыл…

– Может , и позабыл… А написано складно. Излагал, явно, будучи в разуме. Да и писарь мог подсказать…

– Писаря всякие бывают. Мог бы, конечно, повнимательнее, из уважения к скорби, но чрез него эта скорбь, что ни день, проходит – омозолело. Надобно поехать – и всё разузнать…