Translit

Сообщения не приходило – или, может быть, он снова и снова пропускал его – а блокноты… от них в конце концов оставались только обложки, поскольку уже довольно рано обнаружилась у него скверная привычка: сделав ту или иную запись, вырывать из блокнота листок и совать в карман. Будто пугали его переплеты – или… м-да, собранность всех вещественных доказательств мышления в одном месте.

Вырванные из блокнотов листки потом обязательно разносило по свету.

Пустые обложки, разумеется, выбрасывались – ив конце концов от него, который только и делал, что осуществлял процесс письма, не оставалось не только блокнота – обложки, и той не оставалось… смешно.

Он перестал носить с собой блокноты лишь после того, как умер Пра, незадолго перед этим произнеся одну из замечательных своих максим: «Забавный ты… со своими блокнотиками, ручками, карандашиками – словно первобытный человек, повсюду ходивший с дубиной на случай пригвоздить кого-нибудь к месту! Как будто те или другие слова могут иметь особую ценность и должны быть пригвождены…»

С Пра они познакомились, когда тот занимался самым грустным на свете занятием: с сосредоточенным лицом сметал небольшой метелкой узоры огромного ковра, только что им же самим и другими монахами выложенного из цветного песка на одной из площадей Копенгагена. Потом, когда ковер был уничтожен, Пра, словно очнувшись, посмотрел вокруг – и глаза их встретились.

– It’s sad, – сказал он Пра.

– No, it is not, – ответил Пра и подарил ему ослепительную улыбку – даже более ослепительную, чем лысина, куда уж ослепительнее сверкавшая на солнце. – You are always welcome to make it again.

Пришлось подружиться.

Пра жил при небольшом буддистском центре в пригороде Копенгагена. Он приехал в Данию лет за пять до их знакомства и умудрился не выучить ни слова по-датски.

«Я уже знаю английский» – с удивлением ответил Пра на его предложение помощи в освоении датского. – Разве не все равно, на каком языке говорить?»

Английский у Пра, кстати, был беглым… вполне и вполне допустимо обойтись, какие проблемы! Вот уж кто-то, а сам он никогда не был культуртрегером: обходится человек без датского – и, слава Богу, одним мучеником меньше. Да Пра много и не разговаривал.

А лет Пра было, видимо, сколько-нибудь за шестьдесят, хотя выглядел он старше. Когда они вместе гуляли по Копенгагену, прохожие суетились уступить Пра дорогу, принимая его – одетого в лиловый хитон с широким оранжевым кантом – за патриарха, хоть и был он, по его словам, простым монахом. Верилось в это, правда, с трудом, тем более если Пра оказывался в обществе других простых монахов, терявших в его присутствии голову и чуть ли не готовых валиться на колени, но – «это просто мой возраст», объяснял Пра и улыбался, хотя сколько-нибудь за шестьдесят… какой уж такой особенный возраст?

«Я научу тебя умирать».

Сначала его испугало это обещание Пра, но время шло, а уроки не начинались – и как-то забылось обещанное. Обычно они просто ходили по парку вокруг Розенборга, изредка перекидываясь словом-другим, но в основном молча. Поняв, что ему никогда не вывести Пра ни на какой основательный разговор, он довольно быстро сдался – и ждал, когда Пра что-нибудь скажет сам. Тогда можно было подхватить несколько слов в полете и приделать к ним два-три своих: если повезет, с этого могла начаться беседа, правда, всегда короткая. Но и короткая беседа – беседа.

Несмотря на застарелый свой интерес к буддизму, он не расспрашивал Пра о буддистском центре: в конце концов, можно было и самому прийти туда или в любой другой подобный центр и на все посмотреть, никакого посредничества не требовалось, каждый буддистский сайт приглашал всех желающих. Только в данном случае дело было не в буддизме, дело было в Пра: понять, для чего Пра послан в его жизнь – причем уже в датскую жизнь, большого отношения к буддизму не имевшую. Неужели и правда – «научить умирать»? Так рано умирать? А Пра, улыбаясь, говорил, что какое там «послан» – вовсе, дескать, и не послан, да и вообще это сплошное заблуждение: «В реальности меня просто нету – я кажусь тебе».

Может, и правда казался… – теперь, после смерти Пра, в это как-то особенно сильно хотелось верить.

День своего ухода из жизни Пра выбирал сам, а выбрав, поставил кружочек в календаре и написал: «День моей смерти». Смерть должна была произойти в мае, 23-го. Готовиться начал месяца за два, хоть и усмехался: зачем мне, мол, готовиться? Имущества нет, архива нет, семьи и наследников – тем более нет, а братьев и тебя я уже предупредил… так что остались одни формальности: объяснить организму, что скоро от него ничего больше не потребуется. Да и организму особенно долго объяснять не придется – достаточно просто назначить дату.

– Это будет… самоубийство? – собрав себя в кулак, спросил он Пра еще в марте.

– Да нет же, – расхохотался Пра, – зачем мне самоубийство? Только самоубийства и не хватало.

И надолго замолчал, время от времени освещаясь тихой своей никчемной улыбкой. Потом, видимо, сжалившись, подмигнул ему и сказал: